Командующий фронтом

— Я начальник Красноярского гарнизона полковник Толстов.

Прапорщик звякнул шпорами и приложил руку к козырьку.

— Попрошу документ!

Толстов потянулся к карману, но вспомнил, что паспорт на чужое имя, и решил ничего не показывать.

— Ну! — коротко напомнил прапорщик.

Толстов шагнул вперед, но вслед раздался настойчивый голос прапорщика:

— Задержать и допросить!

Толстова увели к коменданту станции. Молча он вошел в помещение, но, встретившись с комендантом, дал волю своему строптивому характеру: грозил гауптвахтой, военно-полевым судом. Комендант был неумолим.

— У вас паспорт на имя адвоката Лабинского, а вы выдаете себя за полковника Толстова.

— Если не верите, запросите начальника местного гарнизона полковника Никитина.

Комендант долго вертел телефонную ручку, дул в трубку и непрерывно кричал: «Алло, алло!» Ему наконец ответили. Комендант доложил о задержанном и стал дожидаться ответа. Закончив разговор, он вежливо предложил Толстову:

— Садитесь, пожалуйста, сейчас прибудет адъютант начальника гарнизона.

Через час Толстова освободили. Ему отвели на Шелашниковской улице кабинет начальника кадетского корпуса, и он принялся за изучение плана города. Никитин поручил ему сформировать из юнкеров и прапорщиков трех школ несколько батальонов. Только через полтора месяца ему с трудом удалось сколотить два неполных батальона. Теперь он часто размышлял над тем, как захватить Белый дом, в котором раньше находилась резиденция генерал-губернатора, а ныне ЦИК Советов Сибири — Центросибирь.

— Господин полковник, — оторвал его от работы вошедший в комнату начальник штаба, — округ сообщил, что казачья сотня передана в ваше распоряжение.

— Прекрасная новость! — заметил Толстов. — С одной этой сотней я захвачу главарей ЦИКа и наведу порядок.

Поздно ночью он лег на диванчик, обитый черной холодной клеенкой, укрылся гадаловским полушубком и уснул.

На рассвете его разбудили ружейные выстрелы. В комнату вбежал дежуривший по штабу юнкер с заспанным лицом и испуганно произнес:

— Ваше высокоблагородие, красные нас окружают.

Толстов от страха долго надевал полушубок, не попадая рукой в рукав. Выглянув в окно, он увидел бегущих по улице людей с винтовками.

— Через сад можно уйти? — спросил он юнкера.

— Сейчас посмотрю.

Возвратившись, юнкер сообщил:

— В саду тихо… Идемте!

Толстов на цыпочках поспешил за юнкером.

Сергей Лебедев, однофамилец Ады, считался опытным наборщиком и печатником, но военного дела не знал. Отпечатать листовку и обвести хозяина вокруг пальца ему ничего не стоило. Подпольному большевистскому комитету он приносил большую пользу.

В восемнадцатом году иркутским рабочим нелегко было бороться в Советах с меньшевиками и эсерами. Борьба была острой, напряженной, лихорадочной. Для всех было ясно: кто окажется сильней, тот победит. Победа добывалась не увещеваниями, а силой оружия. Эсерам и меньшевикам помогали юнкера и переодетые белогвардейские офицеры. Они хорошо стреляли из винтовок и пулеметов. Военные гарнизоны подчинялись офицерам, а те не помышляли о помощи Советам.

В эти трудные для республики дни партия бросила клич: «Пролетарий, возьми винтовку в руки!»

В отряды потянулись металлисты, железнодорожники, кожевники, булочники, шахтеры каменноугольных копей Черемхова, рабочие с байкальской переправы в Лиственничном.

Трудная задача досталась Сергею Лебедеву: сформировать красногвардейские отряды и обучить их военному делу — так решил ревком. Особенно настаивал на этом бывший городской фонарщик. Так звали иркутяне худощавого, очень высокого, с молчаливо-напряженным лицом Павла Постышева. С утра до позднего вечера он шагал по улицам со спасательным поясом и железными когтями, переброшенными через плечо, взбирался на столбы, проверял крепление на фарфоровых изоляторах, сцеплял провода. И вдруг этот фонарщик, который никогда никого не задевал, не бранился, не клял свою судьбу, оказался среди правителей города.

Четыре месяца Лебедев с помощью двух прапорщиков, перешедших на сторону красных, обучал красногвардейцев. Наступил день, когда городской комитет партии и ревком поручили Постышеву сделать смотр отрядам. Волновался он без меры, волновался и Лебедев. Тому хотелось, чтобы смотр удался на славу и труды его не пошли, как он говорил, в стружку, а Постышев не без гордости сказал Лебедеву:

— Мог ли я, иркутский фонарщик, думать, что мне придется принимать парад пролетарских войск, приветствовать бойцов, которые еще не так давно стояли за станком.

— Но ведь ты мечтал об этом, Павел Петрович, и не раз сам говорил мне.

— Было такое.

— Вот и претворились мечты в действительность.

Смотр состоялся. Постышев с любовью смотрел на подтянутых красногвардейцев, одетых как попало. И винтовки у кого на ремне, у кого на бечевке. Но на душе радостно: как-никак, а своя армия, пусть маленькая, крохотная, но она знает, за что борется.

— Здравствуйте, товарищи красногвардейцы! — отчетливо, стараясь по-военному чеканить слова, поздоровался Постышев.

— Здравствуйте! — ответили стройно бойцы.

— Смирно, на караул! — скомандовал Лебедев.

Этот день Постышев запомнил на всю жизнь.

На помощь Центросибири в Иркутск прибыл из Красноярска Лазо с двадцатью красногвардейцами. В кабинете сбежавшего коменданта станции Лазо писал:

«Дорогая мама и милый мой Степа! Пишу десятого декабря со станции Иркутск, куда я только что приехал. В городе один за другим, время от времени, громыхают артиллерийские выстрелы. Думал написать вам отсюда открытку, но боюсь до поры до времени вас беспокоить, пересылаю это письмо в надежные руки в Красноярск, оттуда его вам перешлют.

Если что случится, с вещами я уже распорядился. Все личные бумаги и дневники перешлют вам по почте. Я их всецело посвящаю Степе, а также все дневники, которые лежат в письменном столе в Кишиневе… Степа, ты так же будешь революционером, как и твой брат. Крепко целую.

Закончив писать, он заклеил конверт и, подавая его Безуглову, спросил:

— Все исполнишь?

— Не сомневайся, товарищ Лазо.

Лазо вышел с Безугловым на перрон. В холодной синеве неба горели звезды. Из-за Ангары доносились выстрелы — в городе шла перестрелка.

Рябова, переодетого неказистым мужичком, послали в разведку. Он добрался до понтонного моста.

— Куда идешь? — окликнул его человек в косматой папахе.

— На кирпичный завод. Чего пристал?

— В городе бой, не пройдешь.

— Напасть-то какая… Скажи, милый человек, кто с кем воюет?

— Большевики с юнкерами.

— Вон оно что! По тебе видать, что ты рабочий человек, а не юнкер… Чай, большевик? — спросил Рябов.

— Ясное дело.

Рябов повеселел.

— Русские люди, а договориться не могут… Ай-яй-яй, — покачал он головой. — Послушай, милок, кто у вас за старшего? Мне с ним поговорить надо.

Вдали раздался голос:

— Кто на понтоне?

— Чашкин! — отозвался человек в папахе. — А ну поди сюда!

Подошел рослый детина в кожаной куртке, с револьвером в руке.

— Товарищ Селезнев, посмотри, кто такой. К главному просится.

— Чего тебе надо? — спросил Селезнев, посмотрев на Рябова.

— Подмога прибыла из Красноярска.

— Не ты ли Лазо? — обрадованно вскричал Селезнев.

— Что ты, разлюбезный мой… Я простой красногвардеец, а Лазо командир.

— Веди меня к нему! Где он?

— На станции.

Рябов повел Селезнева на станцию. Пройдя с полпути, Селезнев остановился и недоверчиво посмотрел на Рябова.

— А тебя не комендант подослал? — спросил он.

— Дурак ты, милый человек, — выругался Рябов. — Иуда я, что ли?

— А кто тебя знает.

Войдя в кабинет коменданта станции, Рябов доложил: