Страница 31 из 36
«Омск. Здоровье Дзержинского не хуже, чем в Москве, работы не меньше. Нервничает больше, чаще ругает, так как округ и вообще дела из рук вон плохи. Присутствие Дзержинского здесь необходимо, иначе может наступить полный крах. В докторском освидетельствовании нет нужды, не понимаю, как это ты, Герсон, требуешь освидетельствовать так, чтобы он не знал, научи-ка меня. Отъезд Дзержинского из Сибири был бы для него ударом» (69).
Годы плохого питания, туберкулеза и сердечных заболеваний, не говоря уж о маниакальной работе и постоянных разъездах, роковым образом сказались на здоровье Дзержинского. После смерти Ленина только Менжинский, Ягода и Герсон волновались о том, что Дзержинский не бережет себя. Они искренне любили его – может быть, Дзержинский был единственным чекистом с каким-то обаянием – и грелись в лучах его рыцарского образа. В 1925 г. Сталин приказал Дзержинскому, который был ему уже не нужен, сократить свою рабочую неделю до 35 часов; кремлевские врачи почти принудительно отправили Дзержинского на рентген и взяли у него анализы крови. Вместе с Менжинским (с которым он был соседом по даче) и с Ягодой Дзержинский поехал в Ессентуки. Врачи предписали теплые души, частые клизмы, кавказскую минеральную воду, сокращенную рабочую неделю и полувегетарианскую диету. Дзержинскому становилось все хуже и хуже. Его собственное отношение к здоровью и к врачам (даже к кремлевской знаменитости Левину) отразилось в одном из последних писем:
«Я всё кашляю, особенно по ночам. Мокрота густая желтая. Просьба дать лекарства для дезинфекции легких и для отклада [sic. – Д.?.] мокроты. Осматривать меня не нужно. Не могу смотреть на врачей и на осмотр не соглашусь. Прошу и не возбуждать этого вопроса» (70).
20 июля 1926 г., произнося несвязную, страстную речь, защищавшую крестьянство против левых и их программы коллективизации, Дзержинский вдруг схватился за грудь и упал. Дома он как будто пришел в себя на два часа, но потом умер. Вскрытие показало, что его артерии были полностью забиты, – как и Ленин, он умер от атеросклероза. Кремлевские врачи не в последний раз ошиблись в диагнозе.
Став председателем ВСНХ, Дзержинский против своей воли должен был признать, что рынку альтернативы нет. В этом он сходился с Бухариным. Он даже перестал критиковать Троцкого, который уже не был значимой силой, раз ведал только технологией и торговыми концессиями. Дзержинского в последние месяцы жизни осенило, что именно Сталин, который, как ему казалось, был на стороне нэпа, как раз и сломает нэп. Прозрел он слишком поздно. За семнадцать дней до смерти он написал подопечному Сталина, Валериану Куйбышеву:
«Дорогой Валерьян! Я сознаю, что мои выступления могут укрепить тех, кто наверняка поведет партию в сторону гибели, то есть Троцкого, Зиновьева, Пятакова, Шляпникова. Как же мне, однако, быть? У меня полная уверенность, что мы со всеми врагами справимся, если найдем и возьмем правильную линию в управлении на практике страной и хозяйством… Если не найдем этой линии и темпа – оппозиция наша будет расти, и страна найдет тогда своего диктатора – похоронщика революции, – какие бы красные перья ни были на его костюме…» (71)
3. Изысканный инквизитор
В бурные студенческие годы он прославился циническим заявлением на сходке, что ему нет дела до товарищей… Вращаясь сначала среди людей, которые считали, что стыдно заниматься игрой на рояле, когда люди кругом мрут с голоду, Демидов с жаром бросился учиться музыке… Равнодушно встречая насмешки, негодование и брань, Демидов в то же время не был доволен собой. Он хотел добиться полной внутренней свободы, чтобы не быть связанным своими вчерашними поступками и сегодняшним убеждением.
Ложная заря
Представим себе, что в январе 1924 г. после смерти Ленина власть большевиков была бы свергнута. Предположим, что выжившие члены политбюро и ОГПУ обвинены в массовых убийствах, предательстве, пытках и грабежах. Адвокаты, вероятно, посоветовали бы Троцкому, Сталину и Дзержинскому признать себя виновными, но при пяти смягчающих обстоятельствах: они занимались свержением несправедливой репрессивной политической системы; они вывели войска из войны, которая уносила миллионы жизней; они защищались от врагов, которые, приди к власти, действовали бы еще хуже; они сражались не с народом, а с иностранцами и с правящей элитой; они руководствовались идеалом справедливого общества без эксплуатации, пользуясь диктатурой как временной мерой. Возможно, судьи нашли бы смягчающие обстоятельства убедительными.
По окончании Гражданской войны в 1921 году в СССР заметно сократилось число казней, ссылок в трудовые лагеря, политических процессов и подавленных бунтов. Нэп дал гражданам пусть и ограниченное, но право заниматься торговлей и даже прибыльной промышленностью. Появилась какая-то гражданская администрация. Вернулись судьи и псевдонезависимая адвокатура. Те улучшения, которые вводились до и после смерти Ленина, могли бы служить доказательством того, что убийства и вопиющая несправедливость 1917–1921 гг. представляли собой не просто средство, при помощи которого большевики решили захватить и не выпускать власть, а неизбежный результат революции и Гражданской войны.
Но если ближе присмотреться к эпохе нэпа, мы увидим, что никакого настоящего послабления режима не было. У власти остались те же люди, и они были готовы теперь растерзать друг друга. Репрессивные учреждения, особенно ОГПУ, на короткое время ужались, но на самом деле перестраивались на профессиональной и постоянной основе. ОГПУ вербовало служащих нового типа: теперь нужно было обезоружить интеллигенцию и буржуазию, и, чтобы достичь этой цели, гэпэушники искали образованных мужчин именно из этих обреченных групп.
Подход к Bpaiy был деликатный – пули и страх не были преданы забвению, но к этим средствам прибавились награды, лесть, нравственное развращение. ОГПУ развивалось из полувоенной организации, где ценились героизм и насилие, в бюрократическую структуру, которая ставила скрытность, иерархию и систему выше всех революционных идеалов. В соответствии с этой переменой гэпэушники стали присягать не Троцкому и командирам Красной армии, а Сталину и его гражданским сатрапам. Дзержинский уже успел сдвинуть ОГПУ в нужном направлении; его наследник Вячеслав Менжинский по темпераменту, способностям и происхождению гораздо лучше подходил для превращения ОГПУ в главное орудие, с помощью которого Сталин укрепит свою власть. Целое десятилетие Менжинский управлял ОГПУ, но оставался в тени, речей не говорил, в партии не играл видной роли. Именем Менжинского не нарекали городов, памятников ему не воздвигали – он до сих пор остается чекистом для чекистов, как Хлебников – поэтом для поэтов. Менжинский, которого редко хвалили и еще реже любили даже советские апологеты, заслуживает того, чтобы история предала его позору.
Запоздалое возвышение Вячеслава Менжинского
«Почему Менжинский?» – спросил Ленин, озадаченный тем, что Дзержинский предлагает назначить еще одного поляка, Вячеслава Рудольфовича Менжинского, на пост главы Особой уполномоченной секции (ведающей разведкой и контрразведкой) ЧК. «Кого еще?» – ответил Дзержинский. Ленин знал Менжинского только как дилетанта, одно время «отзовиста», критиковавшего большевиков. Кем только он не был – юристом, поэтом и прозаиком, революционером, музыкантом, художником, лингвистом, финансистом, дипломатом, – но нигде не преуспел. Выбор Дзержинского казался странным, но оказался гениальным.
Дзержинский назвал его не потому, что Менжинский был соотечественником-поляком или другом. До 1917 г. они встретились лишь однажды в Париже. Правда, в последней анкете, заполненной Менжинским в 1933 г., в графе «национальность» он написал «поляк». Однако его воспитание, образование и язык были русскими. Уже его дед был обрусевшим поляком; отец преподавал историю в Петербургском кадетском корпусе, его литографированные лекции по общей истории зубрили и студенты университета. Мать была образованной идеалисткой, которая помогала толстовцам редактировать полезное чтение для народа.