Страница 20 из 36
Все это Дзержинский очень живо описывал в своем «Дневнике узника» («Pamiętnik więźnia»), напечатанном в польском «Красном знамени» («Czerwony sztandar») в мае 1908 – августе 1909 г. Странно, что будущий палач так же трогательно, как Виктор Гюго или Достоевский, описывал, что испытывают жертва, другие заключенные, смотрители при повешении, и подчеркивал гнусность и ужас смертной казни. Уму непостижимо, как Дзержинский мог забыть, когда сам посылал тысячи людей на расстрел, строки, написанные им всего за десять лет перед тем:
Ночью с 8-го на 9-е казнили польского революционера Монтвилла.
Пока еще было светло, сняли кандалы и перевели его в смертную камеру. Судили его 6-го. У него не было иллюзий, и 7-го он попрощался с нами через окошко, во время нашей прогулки. Его казнили в час ночи. Палач Егорка получил, как всегда, 50 рублей за работу. Анархист К. рассказал мне, стуча в потолок, что «они решили не спать всю ночь», и жандарм мне сказал, что одна мысль о казни «заставляет содрогаться и не можешь заснуть и постоянно ворочаешься». И после этого ужасного преступления здесь ничего не изменилось: ясные солнечные дни, солдаты, жандармы, смена караула, прогулка. Только в камерах стало тише, не слышно голосов, поющих песни, многие ждут своей очереди.
Дневник вопиет против жестокости царских судов, против пыток; Дзержинский превозносит дисциплину социал-демократов и осуждает безнравственность анархистов. Справедливость суждений сначала поражает, но потом озадачивает тот факт, что человек, написавший эти строки, скоро станет тюремщиком куда более жестоким, чем те, кого он обличает. Узколобое самомнение Дзержинского не давало ему осознать собственные противоречия. Довольный тем, что перехитрил жандармов, допрашивавших и стерегших его, он хвалил собственную тонкую интуицию – ведь он сумел разоблачить осведомительницу Ханку, которая донесла на революционеров, освободивших ее из сумасшедшего дома, а потом свалила вину за донос на другую женщину.
Дзержинский просидел еще полтора года, пока его опять не сослали в Сибирь. Он перестал вести дневник, но писал в том же духе к сестре Альдоне. Из Сибири он снова сбежал. Совершив своего рода хадж революционера – паломничество к Максиму Горькому на остров Капри, – он пробрался оттуда назад в Краков.
В 1910 г. Дзержинский женился на одной своей поклоннице, 28-летней Зофии Мушкат, дочери революционно настроенного рабочего. Зофия была от природы слугой идеи, ради партии она с готовностью бралась за опасную работу Ее не пугали ни разлука, ни ссылка. Дзержинский взял ее с собой в поход в Татры. Когда они вернулись в Варшаву, в комнате с двумя железными кроватями и одним столом Дзержинский зачал сына. Маленького Яцека он годами не видел, так как Зофию арестовали в Варшаве, и она преждевременно родила в тюрьме. (Яцек, страдая припадками и авитаминозом, каким-то чудом выжил.) Потом Зофию тоже сослали в Сибирь, и она отдала сына в чужую семью на воспитание. Когда она в 1912 г. сбежала из Сибири и забрала сына к себе, Феликса уже снова арестовали.
На этот раз Дзержинского держали в городских тюрьмах, сначала варшавской, затем орловской (предназначенной для опасных революционеров) (9), и, наконец, в московских Бутырках. Этот тюремный опыт был куда суровее, чем сибирская ссылка Сталина в Туруханске. Дзержинского заковали в кандалы, и у него разрывались мышцы; смену белья он получал всего раз в две недели; в камере, рассчитанной на пятнадцать человек, сидело сто; свирепствовал туберкулез. Условия были ничуть не лучше, чем те, что Дзержинский устроит через пять лет для своих узников. Друзей у него не было, и, кроме газет, читать было нечего. В Орле Дзержинский, кажется, впал в отчаяние, но его перевели в отдельную камеру и разрешили получать посылки и деньги от братьев и сестер. Как и Сталина, Дзержинского освободили в дни Февральской революции, которая отменила все политические приговоры.
Письма, которые Дзержинский отправлял Альдоне в начальный период Первой мировой войны, показывают, до какой степени он жил фанатичной верой в будущее. «Когда я думаю о том аде, в котором вы все живете, мой собственный маленький ад кажется таким мелким…»Как и Ленин, Дзержинский приветствовал этот ад; в 1915 г. он писал жене из тюрьмы: «Когда я размышляю о том, что сейчас происходит, о всеобщем крушении всех надежд, я делаюсь уверен в том, что жизнь расцветет тем быстрее и сильнее, чем больше сегодня будет разрушено». Письма от жены и сестер спасали Дзержинского от сумасшествия. Зофия писала невидимые строки лимонной кислотой и многое зашифровывала, используя одно стихотворение Антония Ланге, которое оба любили, – «Вечно одиноки души людские» («Dusze ludzkie samotnicze wieczne»). Дзержинский писал стихи для сына:
Сталина четыре года в Сибири закалили физически и духовно; Дзержинского же пять лет в тюрьмах ослабили физически и ограничили его ум. Единственное, чему он научился, когда его перевели в Бутырки, где он работал в мастерских, поставляющих одежду в армию, – это кроить и шить штаны и кители. Тем не менее он остался вождем заключенных, устраивал голодовки, протесты и суды чести; отточил свой фанатизм, который вскоре поможет ему сделать из ЧК независимую силу, способную держать под контролем все население страны. В конце концов, однако, Дзержинский так и не утратил сходства со сторожевым псом в поисках хозяина: он нуждался в указаниях, и Сталин окажется для него самым понятным и приемлемым руководителем.
Чрезвычайная комиссия
Первоначально обязанности ЧК сводились к защите главного штаба революции в Петрограде. Но 20 декабря 1917 г. Дзержинский уговорил Ленина расширить компетенцию ЧК, включив в нее борьбу с контрреволюцией и с саботажем. Не все товарищи одобрили идею Дзержинского: Леонид Красин, бывший директор фабрики, который стал самым искусным из ленинских дипломатов и самым беспощадным из реквизиторов, писал:
«Ленин стал совсем невменяем, и если кто и влияет на Ленина, так это “товарищ Феликс” Дзержинский, еще больший фанатик и, в сущности, хитрая бестия, запугивающая Ленина контрреволюцией и тем, что она сметет нас всех и его – в первую очередь.
А Ленин, в этом я окончательно убедился, самый настоящий трус, дрожащий за свою шкуру. И Дзержинский играет на этой струнке (10)».
Ленин не без основания дрожал за свою шкуру. Матросы, которые еще не простили своим офицерам расправы 1905 г.; солдаты, которых посылали умирать на фронт без сапог и без оружия, пока офицеры пили в тылу; фабричные рабочие, у которых зарплаты не хватало на хлеб или водку, – городское население было готово грабить, бить, убивать любого эксплуататора или власть имущего. Временное правительство Керенского освободило тысячи арестантов, бандитов и психопатов, которые составляли главный взрывоопасный элемент в распадавшемся обществе. Новая власть распустила царскую армию, предоставив самим себе тысячи людей, обученных убивать, а среди них были и бывшие каторжники, призванные из Сибири на фронт. Некоторые из таких каторжников начали убивать по приказам новой большевистской власти. Именно на этой волне насилия, захлестнувшей сначала Петроград (где двух деятелей свергнутого Временного правительства матросы убили на больничных койках), а потом Москву, большевики пришли к власти. Злобу и мстительность населения большевики направили в русло карательной системы для разоблачения, задержания и обезвреживания классового врага: эту карательную систему назвали ЧК.