Дублин

В недавнее время было заявлено о создании новых колоний для протестантов на западе острова, в Коннахте.

– Видишь? Ничего не изменилось, – сказал Лоуренс.

– Но все равно, – напомнил ему Орландо, – католиков по-прежнему оставляют в относительном покое.

А потому Лоуренс был удивлен, когда почти сразу после их отъезда из замка Толботов Орландо повернулся к нему и тихо сказал:

– Я очень беспокоюсь за Энн.

– Энн? Мне показалось, она сегодня несколько бледна, – заметил он. – Но ничего более. Она нездорова?

– Не совсем так. – (Они проехали еще немного.) – В каком-то смысле это даже хуже. – Он глубоко вздохнул. – Мне кажется, она влюбилась.

– Влюбилась?! – Лоуренс был настолько потрясен, что едва не подавился этим словом, и тут же посмотрел вперед, желая убедиться, не слышат ли их всадники впереди. – И в кого?

– В Бриана О’Бирна.

Несколько мгновений Лоуренс молча переваривал услышанное.

– Ты уверен?

– Да.

– Но ты ведь не хочешь сказать, что она могла бы…

– Да, – ответил Орландо. – Хочу.

Когда Джереми Тайди смотрел тем утром на своего сына Фэйтфула, то испытывал вполне законную гордость. Мальчик превратился в молодого мужчину, отлично сложенного.

– Он выше меня ростом, – не раз с удовольствием говорил жене Тайди.

У Фэйтфула были каштановые волосы, хотя у отца они были светлыми; умные, широко расставленные глаза. Учился он усердно и хорошо. Но, по правде говоря, он не всегда хотел учиться.

– Я мог бы зарабатывать деньги, вместо того чтобы читать книги, – жаловался Фэйтфул.

Да и жена не всегда поддерживала Тайди.

– Ты только посмотри на бедного доктора Пинчера! Что с ним сделала эта учеба! – повторяла она не раз. – Уверена, если бы он не учился столько, давно был бы женат.

Втайне Тайди не мог с этим не согласиться. Однако он не позволял подобным разговорам отвлекать сына от того, что было необходимо.

– Я думаю о его будущем! – объяснял он.

Он обладал более широкими взглядами, чем жена.

И теперь, думал Тайди, его мальчик готов. Момент, которого он ждал все эти годы, наконец настал. После утренней службы Тайди сообщил жене:

– Пора ему повидаться с доктором Пинчером. Я хочу, чтобы ты сегодня это устроила.

Доктор Пинчер был рад видеть мистрис Тайди.

В последнее время он чувствовал себя не слишком хорошо. Но до настоящего момента ему и в голову не приходило, что он просто стареет. Об этом ему напомнила зубная боль. В таком возрасте, когда многие мужчины успевали уже испортить себе зубы табаком или черной патокой, что привозили из Нового Света, строгость доктора Пинчера защитила его от такой напасти, и в результате он сохранил все зубы, длинные, цвета старой слоновой кости. Но месяц назад он вдруг испытал острую боль, и пришлось выдернуть один зуб; так что теперь справа в нижней челюсти образовалась дыра, которую доктор, отправляясь на прогулку, грустно изучал языком: она напоминала ему о смертности тела.

Но это маленькое memento mori лишь добавлялось к общему чувству неудачи, что преследовала его в последние десять лет.

Он так и не оправился по-настоящему после того, как его посадили в тюрьму.

Это была наистраннейшая история. Пинчер так и не понял, почему это произошло.

В те первые головокружительные месяцы после его великой проповеди он наслаждался славой. Важные люди – некоторые крупные землевладельцы, даже его патрон Бойл, недавно ставший графом Корком, – писали ему или искали встречи, чтобы выразить свою поддержку.

– Это необходимо было высказать! – с чувством заявляли они.

Но потом, вскоре после того, как вернулась посланная в Англию делегация, произошло нечто немыслимое.

В Тринити-колледж явились солдаты прямо в то время, когда доктор читал лекцию. Они арестовали его на глазах студентов. И прежде чем доктор понял, что происходит, он уже стоял перед людьми из Дублинского замка, перед людьми, которых прекрасно знал, и они мрачно смотрели на него.

– Подстрекательство к бунту, доктор Пинчер! – заявили они. – Возможно, даже государственная измена. Вы высказывались против королевы.

– Как это? Когда?

– В вашей проповеди в соборе Христа. Вы называли ее блудницей и Иезавелью.

– Нет!

– А король думает, что называли.

Это было абсурдно, чудовищно, несправедливо. Но Пинчер ничего не мог поделать. Не было никакого следствия, не было шансов оправдаться. Его просто бросили в тюрьму и оставили там ради удовольствия короля. Ему даже намекнули, что возможны другие последствия. Не исключено, что фатальные. И он в муках и рыданиях проводил дни в тесной каменной камере. И тогда обнаружил кое-что еще. Если он думал, что у него есть друзья, так их не было. Ни одного. Ни чиновники из Дублинского замка, ни его поклонники из паствы, ни коллеги из колледжа – никто не пришел к нему. Никто не сказал ни слова в его защиту. Он стал персоной, отмеченной королевской немилостью, и находиться рядом с ним было опасно. Лишь два человека подали Пинчеру какую-то надежду.

Первой была мистрис Тайди. Она приходила каждый день и приносила доктору бульон, печенье, немножко эля или вина. Как некий ангел-хранитель, она его не предала. И не просила ничего, хотя, конечно, доктор ей платил. Он гадал, придет ли сам Тайди, но тот не появился. Но это было не важно, достаточно было и мистрис Тайди. Пинчер честно признавался себе, что без нее он мог впасть в полное отчаяние.

Вторым был Бойл. Без нового графа Корка, насколько знал Пинчер, он мог просидеть в тюрьме до конца своих дней. Но в 1629 году с Божьей помощью важный землевладелец стал главным судьей и к Рождеству того же года распорядился освободить доктора. Более того, покровитель доктора нашел для него землю в Южном Ленстере, а там Пинчер, к немалому своему удовлетворению, обнаружил густые леса, которые можно было вырубить.

И доктор Пинчер вернулся к жизни. Его друзья-пуритане, хотя и не навещали его, все же смотрели на него как на героя. Разве он не пострадал за веру? Студенты аплодировали ему, когда он снова пришел читать лекцию. Но теперь он, как всякий публичный человек, познал горькие плоды пустой восторженности и научился быть благодарным за то, что имеет.

Но одна вещь по-прежнему приводила его в недоумение. Как вообще могли возникнуть такие обвинения? И Пинчер гадал, не мог ли чего-нибудь наговорить кто-нибудь из католиков, входивших в делегацию к королевскому двору, и однажды даже спросил об этом Дойла.

– Если они и говорили что-то, – честно ответил Дойл, – я об этом ничего не знаю.

В общем, загадка продолжала оставаться загадкой.

К тому же и его надежды на возвышение пуританства не оправдались. Поначалу, в то время, когда доктора освободили, были проявлены некоторые новые строгости к католикам. Но все мечты доктора о пуританской церкви были разбиты вдребезги три года спустя, когда на остров прибыл новый лорд-наместник короля Карла.

Уэнтуорт. Само это имя звучало для доктора как проклятие. Ему никогда не забыть то ужасное воскресенье, вскоре после появления нового лорда-наместника. Доктор тогда немного опоздал к утренней службе в соборе Христа. Когда он вошел туда, все уже были на местах, а Уэнтуорт и его большая свита сидели на королевских скамьях. Пинчер, торопливо войдя в собор, нашел для себя местечко в задней части нефа. Спеша, он почти не посмотрел по сторонам, а просто сразу опустился на колени для короткой молитвы и лишь после нее медленно поднял голову и посмотрел в восточную часть храма, на хоры. И похолодел от ужаса.

Вся восточная сторона была полностью изменена. Стол для причастий исчез со своего обычного места в центре хоров, где к нему было легко подойти, его передвинули, а в восточной части на помосте воздвигли высокий алтарь, на который набросили великолепный, весь расшитый золотом, алтарный покров. На алтаре в прекрасных серебряных подсвечниках горели высокие свечи, по шесть в каждом. Перед алтарем стоял служитель в роскошном стихаре, который вполне подошел бы для какой-нибудь папистской церкви в Испании, а то и для самого Рима. Пинчер в ужасе смотрел на страшную картину. Он даже приподнялся с места. И лишь чувство самосохранения удержало его от того, чтобы закричать: «Папизм! Идолопоклонничество!»