Детство Сашки

Самые хитрые командиры отрядов собирали себе несколько крупных «ромбиков», прятали отряд где-нибудь среди сараев во дворах, а потом выходили на свободную охоту… Играть можно было долго, пока не выловишь последнего врага.

В «последней игре сезона», когда смена уже заканчивалась, Сашка до самого вечера бегал с Ванькой от выигрывающего противника. Он знал эти дворы, и таскал за собой маленького друга, выглядывая первым из-за угла, кидаясь на каждый шум — у того было всего 200, а у Сашки три ромба и 1400.

В конце, когда их почти окружили, он толкнул Ивана между сараями, показал, куда бежать, а сам пошел навстречу противнику. Вместе хлопнули по плечу друг другу, вместе «вскрылись». У того было 2000. И Сашка отдал свои «ромбики», повернулся, и увидел, что Ванька идет за ним и несет свою бумажку. Он не убежал, не кинул друга… Было обидно, страшно обидно, что проиграли. И было приятно, очень приятно, что друг — вот он. Он не бросил, не сбежал, хоть и не было у него сил сопротивляться или защищать тебя.

Через три дня после конца смены Сашка не выдержал и пошел искать Ивана. Он помнил, что тот жил где-то за парком, в частных домах, и ходил, ходил, ходил там до вечера. Но там никто не выходил играть на улицу, некого было спросить… А потом, может, Ваньку увезли к родственникам или на Юг? Через два дня он еще раз сходил туда, походил, прислушиваясь к себе, тоскуя, среди березок Парка культуры и отдыха имени Чехова (и чего он — Чехова? не был у них Чехов никогда), а потом все закружилось, вернулся давний друг Васька из пионерлагеря «Восток», потом еще поехали всей семьей к бабушке.

И только иногда вдруг останавливался он, оглядывался, замирал, когда казалось, что вон, вон же — Иван! И пару раз проснулся в слезах от сладкого сна, как они опять рядом, вместе идут по пустынной улице и разговаривают, разговаривают, разговаривают…

…

Лето опять очень быстро закончилось. Наступил сентябрь, а в сентябре, бывает, уже и лед по утрам на лужах. По радио «Самоцветы» нагоняли печаль, напоминая, что «В школьное окно смотрят облака…». После каникул многие не узнавали друг друга. Парни вдруг резко вытянулись, стали обрастать мускулами. На физкультуре уже становились в другом порядке. Девочки все как одна постриглись и завились, и ходили в коротеньких коричневых платьицах с круглыми, в завивке, головами, в белых, отороченных кружевами, фартучках… Даже просто смотреть на них было очень приятно.

После осени наступила зима. Зимой — лыжи. Каждый урок физкультуры — лыжи. Каждый выходной день — лыжи. А лыжня к лесу проходила как раз по тем местам, где Сашка бродил летом, пытаясь угадать дом, в котором живет Ванька.

Класс несся по лыжне, синхронно отталкиваясь палками, делая шаги, скользя по укатанному снегу. Физрук был далеко впереди, а тут, в основной группе, ехали все девчонки, ну и парни вокруг них, как будто случайно.

— Сашка! Да Сашка же! — раздался отчаянный крик сзади. Там с дощатой горки каталась какая-то малышня.

— Сань, тебя? — обернулась к нему сероглазая староста класса Ирка. — Твой знакомый?

— Ты что? Откуда? — ответил он уверенно, продолжая накат и даже поддавая ходу.

— Точно?

— Да там же мелкие какие-то! Откуда у меня там знакомые?

…

А ночью плакал в подушку.

Последний раз в детской жизни.

Запретное место

Было два места в детстве Сашки, о которых родители не говорили прямо, что, мол, туда нельзя, что вот ни в коем случае чтобы. Хотя, запрет как-то ощущался, и нарушение запрета было щекочущим и острым чувством. Но прямого запрета ведь не было! Это в овраг — запрет. А тут — нет.

Ну, кто в нормальном уме скажет сыну, что на крышу лазить нельзя? Да раз нельзя — он тут же окажется именно там! А кто скажет ему же, загорелому пацану со сбитыми коленками, что в подвал, в темный подвал, настежь открытый для всех, ему тоже как бы ай-яй-яй, да и грязно там?

Вот эти два места — крыша и подвал — они как бы и были всем негласным запретом сразу. То есть, никто не говорит вот так сразу, что «на крышу нельзя», «в подвал нельзя», но все откуда-то это знали. Такой вот был врожденный императив.

Но подвал был просто необходим. Когда играли в прятки или в войну или еще в какие-нибудь игры с «пряталками», подвал был сразу первым и главным местом, о котором думали. Дверь в подвал не имела замка. Это уже потом, через много лет, устав от куч дерьма на ступеньках и взломанных закутков с банками огурцов и зеленых помидоров, народ скидывался, и на кованные стальные петли вешал огромный замок. А у нас-то, детей природы и полной некультурщины, даже и мысли не возникало, чтобы лезть в подвал за этим самым, ну, что припирает в самый ненужный момент. У нас был сквер на крайний случай. И кусты. И могучие деревья вокруг. И сараи во дворе, за которыми так здорово прятаться. Идти куда-то специально для «этого-самого»? Слова «извращение» мы еще не знали, но это было именно извращением.

Поэтому спускаться в подвал было страшно не из-за грязи и вони, а просто, потому что темно. Темно — это же страшно? То есть, не просто темно, а темно и черно там, куда ходить просто нельзя, потому что опасно. Хотя прямо этого никто не говорил, но первые шаги по бетонным ступенькам вниз, от света в тьму, от свежего ветра и солнечного жара — в сырую и темную прохладу… Ступенька заканчивались, и сразу под ногами было мягко и непривычно. Там был песок и опилки, гниющие в сырости. И запахи. Пахло сыростью и гнилью. А еще вдруг становилось очень тихо. Если повернуть назад, посмотреть вверх, то еще видно сияние дня, но где-то далеко. И шум игры, крики и визги вдруг как-то резко отдаляются, и сжимается вдруг что-то в животе, а по коже бегут мурашки… Но делаешь еще шаг, и еще, а потом быстро бежишь вперед, в темноту, не оборачиваясь и стараясь не зацепиться за что-нибудь и не остановиться. Там, в конце длинного подземного коридора, маленькое слепое окошко в две ладони. Но оно — к свету! И добегаешь к клочку света, а потом дышишь тяжко, но бесшумно, раскрыв рот, усмиряя бешеный стук сердца, вслушиваясь, не шевельнется ли в темноте страшное нечто. То самое, неназываемое, которого так боятся взрослые, не позволяя нам, пацанам, играть в подвале.

Вниз, в подвал — это неизвестность и темнота и страх.

А вверх — другой страх. Там нет темноты, но там высоко, а это тоже страшно. Как на дереве, когда лезешь вверх, опираясь на сучки и ветки, и вдруг оказываешься почти на самой вершине, обхватив ствол руками и ногами. Тебя качает ветром. Вверху — облака и солнечный свет. А вниз смотреть нельзя, потому что очень страшно. Спускаться вообще страшнее, чем подниматься.

В нашем доме на три подъезда выход на чердак был в каждом, на последнем этаже. К стене была пристреляна стальными дюбелями крашеная синей краской лестница. И люк, всегда открытый. Это уже потом и подвалы и люки стали закрывать на замки. У нас тогда все было открыто, и это было удобно.

Если, скажем, играли в прятки, то можно было, шлепая громко подошвами сандалий забежать в свой подъезд, а потом быстро-быстро подняться на последний этаж, выдавить головой и плечами тяжелый люк, потом вскарабкаться, пробежать по засыпанному шлаком чердаку до самого конца дома, там найти такой же люк, открыть его, спуститься вниз и замереть за бетонной колонной. И как только ведущий кинется на звук, куда ты ушел, тут же выбежать с радостным криком, шлепнуть звонко рукой по стене:

— Ага! Ищи лучше!

На чердаке было светлее, и оттого казалось грязнее, чем в подвале. Светило солнце сквозь всегда открытые форточки маленьких надстроек, выводящих на крышу. Между балками перекрытий мягко скрипел под ногами, истираясь под подошвами в черную пыль, угольный шлак…

Но если в подвале весь твой путь — от света и до света, то на чердаке, кроме пробежки от люка до люка, был еще выход на крышу. И наступал момент, когда забывалась игра, и стихали звуки где-то далеко внизу, а ты, пыхтя, выкарабкивался на крутой скат серой шиферной крыши, упирался ногами в ржавую тонкую изгородку, которая вряд ли выдержала бы тебя, если что, и смотрел вверх.