Детство Сашки

И все сразу встали в очередь и стали покупать билеты.

А в летнем билеты как раз по пятнадцать копеек. Потому что там не бывает дневных или не дневных сеансов. Там только один сеанс. И он — по пятнадцать. Все копались в карманах, доставали мелочь, считали копейки. И Васька считал. А Сашка просто стоял рядом и смотрел, как они считают деньги, подбегают по одному к окошку кассы, а потом важно проходят с синим билетиком в руке в двери, за которыми — зрительный зал. У Васьки лишних денег не было. И ни у кого не было.

Пятнадцать копеек — это было ого-го!

Это можно было купить мороженое за двенадцать и еще стакан воды с сиропом из автомата. Или можно было купить плюшку за семь копеек или даже две. И еще оставалось на попить. Или можно было купить батон. Большой белый батон, который рвать прямо руками и вгрызаться в белый вкусный мягкий хлеб, и тогда можно было бегать хоть до ночи без обеда. Или можно было сходить в кино по десять, а еще оставалось на газировку с сиропом и еще два стакана — без сиропа. Можно было так напиться, что газ стрелял в нос, в животе колыхалась вода, и было трудно бегать…

Пятнадцать копеек.

А Сашка их профукал, потерял.

Вот уже и Васька зашел в двери, махнув рукой. Он деньги не потерял. И он не обязан был, конечно, оставаться с Сашкой. Но все равно было обидно.

Зазвучала музыка. Сашка еще поводил глазами по земле: вдруг кто-нибудь потерял денежку. Денег не было. Он сунул руки в карманы и независимо покачиваясь двинулся было к выходу, когда услышал смех за своей спиной.

Когда над тобой смеются — это плохо.

Сашка резко обернулся, но смеялись не над ним. Кучка парней его возраста облепила дощатые стены кинотеатра, заглядывая в щели и дырки от гвоздей. И никто их не гонял. Он тогда тоже подошел и стал толкаться и пихаться, пытаясь увидеть хоть что-то. Все хорошие места были заняты. Почти у самого экрана открылась небольшая щелка, к которой он прилип, тут же подхватив общий хохот. От досок пахло нагретым на солнце деревом. Под стеной не дуло и было даже жарко. А в узкую щелку было видно под непривычным углом, как маленький Чарли дрался с огромным полицейским.

…

— Ну сын, рассказывай, что и как, — сказал вечером отец, пришедший с работы.

Сашка подумал минуту, а потом стал солидно говорить, честно смотря в родительские глаза. Он честно рассказал, что в ДК кино не было, потому что мало было народа. Но тогда они пошли в парк, и там в летнем кинотеатре шел Чарли Чаплин, правда, по пятнадцать копеек.

— О! — сказал отец и повернулся к матери. — Это здорово. Надо бы сходить. Смешно было?

И Сашка подробно рассказывал, как там Чарли бац-бац-бац, а этот вжи-у, а Чарли раз-раз, а потом еще так вот…

И он же не обманул ничуть. И не сказал ни слова неправды. И все так и было. А после кино они еще гуляли с Васькой, обсуждая фильм, и ходили, вот так — Сашка показал — ставя ноги, как Чарли.

— Хорошо отдохнул, значит?

— Ага, здоровски!

— Ну, ложись спать тогда…

Он пошел спать, помыв ноги под краном.

И уже засыпая подумал, что вот можно ведь было посмотреть кино, а пятнадцать копеек не тратить. И тогда сейчас бы у него было пятнадцать копеек. И завтра можно было купить мороженое.

И на этой мысли Сашка уснул.

Снился ему Чарли Чаплин, смешно убегающий от своих врагов.

Зеркало

На комоде стояло трюмо. Хотя, Сашка читал, что трюмо — это просто так зеркало, большое и стоячее. А тут было как книжка — большое зеркало посередине и две страницы в стороны. Как книжка-игрушка, где открываешь, а над плоской поверхностью поднимаются вдруг дома и животные и даже люди. В старом черно-белом журнале Сашка прочитал: «Трюмо с зеркалом станет украшением Вашего будуара». Будуар — это было смешное слово. Почти как дортуар. У них не было ни того, ни другого. Просто в этой комнате жили два брата, а «та комната» была общей, и в ней спали родители, убирая на весь день постель внутрь дивана.

Напротив комода в другом углу стоял старый бабушкин шкаф светлого лака с большим зеркалом в середине самой широкой створки. В таком зеркале любой отражался в полный рост. Поэтому мерили новую одежду только перед этим зеркалом. Шкаф был большой и тяжелый. Когда его надо было передвинуть, под ножки подсунули старые валенки и толкали всей семьей, пока на запихали в самый угол. Но до стены он все равно не доставал, потому что на полу был плинтус и еще трубы шли по стене. Поэтому за шкафом всегда было место каким-то рулонам бумаги, старым картинкам и пыли. Пыль вытирали снизу, ложась животом на пол.

— Крыса, крыса, — кричала мама, выбегая из комнаты, где она сидела перед трюмо. А мужская часть семьи, наоборот, ломилась внутрь, ей навстречу. Серая тень мелькнула в одном углу, в другом, но к дырке в полу ее не подпускали, и она юркнула за шкаф, в бумаги. Папа с длинной линейкой-рейсшиной в руке, похожий на Дон-Кихота из сказки, близоруко прищуривался в зашкафную темноту и бил, бил, бил куда-то, как мечом. Потом он сказал, чтобы мама успокоилась, потому что он убил крысу. На кончике рейсшины была кровь. Ее отмыли, но Сашка всегда брал эту линейку осторожно, за другой конец, где перекладинка, как у буквы «Т».

На другой день папа принес алебастр и замешал его в миске с водой. В белую массу высыпали осколки стекла от разбитого маленького круглого зеркальца, которым можно было пускать зайчиков и вызывать Ваську из дома. Или сигналить кому-нибудь.

— Если стекла не будет — прогрызет, — объяснил папа.

Белой смесью залили дырку, и алебастр почти сразу застыл. А сверху приклеили картонку, чтобы было аккуратно, и чтобы никто не порезался.

Еще зеркало было в ванной. Там оно висело на гвоздях, и в него папа смотрелся, когда брился. У него был стальной развинчивающийся станок, в который вставлялись лезвия «Нева». Папа долго возил пушистым помазком по мылу в мыльнице, потом мазал мыльной пеной подбородок или под носом, и со зверским выражением лица скреб лезвием кожу, заглядывая в зеркало. Потом он умывался и обязательно с шипением плескал в лицо одеколон, наливая его на ладонь. Одеколон был «Шипр» или иногда «В полет».

Потом ему подарили электрическую бритву, и он перестал при бритье смотреть в зеркало. Он теперь мог жужжать бритвой в полной темноте, проверяя наощупь, где еще надо побриться.

И еще было большое зеркало в шкафу, куда ставили тарелки и рюмки и чашки. В шкафное зеркало, даже если наклониться и посмотреть, все равно ничего видно не было, потому что все загромождала посуда.

А больше зеркал в доме не было.

Хотя, гости, бывало, ругались, что в прихожей даже поглядеться нельзя.

Но папа отвечал, что — куда там вешать? И правда, вот дверь. Вот — в кладовку. Тут стоит холодильник. Тут — банкетка-табуретка, на которую присаживаются, когда обуваются. А на тумбочке — телефон. И все. Места больше нет.

Мама тоже иногда смеялась, что вернешься вот за кошельком, а даже поглядеться в зеркало невозможно. Но она именно смеялась, потому что была активной комсомолкой и не верила в разные приметы. А папа был коммунистом и тем более в приметы не верил.

А летом уроков не задают

Если выйти из дома и свернуть сразу направо, то после сараев из старых почерневших от времени досок откроется пустырь, углом своим упирающийся в перекресток. Тут, говорят, по проекту должен был стоять еще один дом, но все предварительные изыскания приводили к одним и тем же результатам: строить нельзя, сползет в овраг. Иногда тут стоял экскаватор, копал глубоченный ров, но потом оказывалось, что это очередная авария, трубу починяли, ров закапывали, и снова треугольник между Сызранской и Репина зарастал травой чуть не в рост взрослого человека.

Зимой его заметало снегом. Снег сталкивали с обочин дорог, с расчищаемых дворов двух ближайших трехэтажек. И тогда только узенькие тропинки, как в траншее, вели утренний не выспавшийся народ к автобусным остановкам или дальше пешком вниз по дорожке, потом по лестнице — на ГЭС, где работали поначалу почти все, жившие в этих крайних домах.