Секретное поручение Сталина

— Я один на один допрашивал Рейли и вёл с ним откровенные беседы. Да и с Локкартом связь имел. Записывай ещё одно признание, лейтенант. Мне всегда хотелось, чтобы Россия оказалась под протекторатом Великобритании. Куда в большей степени, нежели Германии. Англичане — умная нация. Почему б нам не пасть под неё? И я надеялся, они оценят мои старания. Даже, чего греха таить, рассчитывал в благодарность получить титул лорда и земельный надел вблизи Лондона.

— Как же так? — удивился Лернер. — Мы уже запротоколировали, что вы на немцев работали. Как вы умудрились с извечными соперниками в сговор войти? Ну, понятно, насчёт японцев. Берлин и Токио — одна ось. Но Лондон же вне оси. Ну, знаете, Генрих Григорьевич, это ни в какие ворота не лезет.

— А ласковый телёнок у всех коров сосёт, — Ягода сослался на поговорку. На самом деле она звучала как-то иначе, ну да всё равно.

Лейтенант занёс в протокол новые показания. А вскоре майор Коган явился на свежатину. Ознакомился с результатами последних допросов, порадовался и даже похвалил обоих: и следователя, и подследственного. По его физиономии стало понятно: опять все заслуги себе припишет, подонок.

— Ну, теперь, как говорится, выпотрошили мы тебя полностью, — довольно сказал Коган. — Что ж, будем готовить бумаги для передачи в суд.

— В какой ещё суд? — удивился Ягода. — Разве не заседание Особой Тройки решит мою участь?

— А какие у тебя ещё пожелания будут? — ехидно поинтересовался майор. — Кого изволите в Особую Тройку включить?

— Ну, как обычно. Сталина, Молотова, Ворошилова.

— Ишь, губы раскатал, — Коган развеселился, распотешился, но следом жёстко сказал: — Суд будет решать!

Генриху Григорьевичу показалось смешным его высказывание.

— Так суд же для блезира.

— Что? — вскричал Коган. — Лернер, занесите в протокол ещё одно антисоветское высказывание подследственного.

Когда уводили, он с живостью схватил трубку аппарата. О новых успехах не терпится доложить. Так не пройдёт и полгода, как из майора комиссаром третьего ранга станет.

В камере, уже по выработавшейся привычке, Ягода ходил из угла в угол и обдумывал последние известия. Значит, под суд. По всей видимости, показательный процесс хотят затеять. Вышинский, конечно, за главного обвинителя. «Может, это и есть сюрприз, о котором я сам попросил у Сталина?» — Ну, суд так суд. Без разницы. Всё равно генсек келейно решать будет. И никакой судья супротив его рекомендаций не пойдёт. Поздно вечером, практически ночью, в камеру вошёл новый, незнакомый стражник. У этого было надорвано ухо.

— Ваш ужин, — сумрачно сказал он.

— Я уже отужинал, — равнодушно напомнил Ягода. Аппетит у него в последнее время напрочь исчез. А тут ещё и кашель стал донимать. Он и сейчас закашлялся. Когда был на свободе, легкомысленно отнёсся к совету Сталина и не обратился к врачам.

— Это дополнительный, — разъяснил стражник, терпеливо дождавшись, когда приступ кашля у заключённого пройдёт. — В честь праздника.

— Какого праздника?

— Двадцатилетие Октября.

— Ну и что у тебя тут? — Генрих Григорьевич нехотя глянул на поднос.

— Компот. Со съедобной булочкой.

Как-то по-особенному сказал про булочку. Понял Ягода, что опять весточка. Точно, внутри булочки оказалась записка. Сердце часто забилось. «Много на себя берёте. Чижиков». Вон оно что! Товарищ Сталин считает, что он, Ягода, переусердствовал. Превысил меру правдоподобия. И если будет открытый процесс, то его показания могут воспринять, как фарс. Видимо, дело получило международную огласку и на процесс допустят иностранных журналистов. То-то свистопляска начнётся. Да, тут надо сделать так, чтобы комар носа не подточил.

Ощутив внезапную жажду, выпил компот, а записку съел вместе с булочкой. На утро категорически отказался подписывать лист допроса — тот самый, в котором признавался, что является английским шпионом. Хватит с них, что объявил себя шпионом двух дружественных держав — Германии и Японии.

Коган зашипел вне себя от ярости:

— Что крутишься, как вошь на гребешке? То ты английский шпион, то не английский! Как это понять, сволочь продажная?

— Оклеветал я себя, наговорил лишнее.

— Ах, ты гнида! В игры с нами играть затеял? — майор подскочил сбоку и сжал пальцы в кулак.

Сейчас треснет. Генрих Григорьевич зажмурился. Нет, в этот раз пронесло. В камере он впервые подумал о том, что слишком много на себя взял, чтобы выполнить поручение Сталина. Не так просто. Мало того, что лишился привычных радостей жизни, но и потерял связь с родными. Как они там? Не гнобят ли их ретивые сотрудники его бывшего ведомства?

Он пожалел, что в разговоре с вождём как-то нечётко обозначил свои позиции, не попросил гарантий, не потребовал, чтобы жену и дочь в разработку не брали. И с не меньшим беспокойством пожалел, что лишился связи с очаровательной женщиной, своей возлюбленной Надеждой Пешковой. Невесткой Алексея Максимовича, с которым ездил на Соловки. Можно сказать, близкого друга и соратника.

Непорядочно?

Возможно.

Но его сын Макс — не для этой женщины. Прямолинейный, дубоватый, подверженный оргиям, да и, что там говорить, примитивным запоям. Вот сынок-то вырос у знаменитого писателя! Как пьянка, так приключение. Последняя окончилась трагично: искупался Максимушка в холодной реке, подхватил двустороннее воспаление лёгких и умер после безуспешного лечения. Может, к лучшему? Ведь облегчил участь всем близким, покинув этот мир. Только вот и Алексей Максимович после его смерти недолго прожил. Каким бы беспутным Макс не был, но любил Горький сына, и его кончина стала для писателя большим ударом. Лучшие врачи не смогли помочь буревестнику революции.

С тоской, с наплывом нахлынувшего сладострастия припоминал Генрих Григорьевич «Тимошу» — так по-домашнему называли его ласковую, обворожительную любовницу.

Получив новую инструкцию, Ягода держался как кремень. Даже лейтенант Лернер заметил резкую перемену в его поведении.

— Раньше вы, Генрих Григорьевич, производили впечатление мягкотелого, податливого человека. Даже, извиняюсь, отчасти трусливого. Что с вами случилось? Как объяснить подобную метаморфозу?

Ягода, разумеется, тайну не выдал. И началось для него очень нелёгкое время. Следователи, войдя во вкус, пытались навешать на него ещё несколько нераскрытых преступлений. Допрашивали переменно — днём и ночью, истязая и себя, и его. Видимо, скоро начнётся процесс. А у них общая картинка не складывается.

На допросы зачастил сам Ежов и припомнил дела давно минувших дней.

— Ну, колись уж до конца, Енох. Рассказывай, как спровадил на тот свет своего шефа Менжинского.

— Да вы что! — воспротивился Ягода. — Вячеслав Рудольфович своей смертью умер. Сами знаете, слаб здоровьем был. В последнее время нами, чекистами, не вставая с постели, руководил.

— Ну да, болел. Но ты подсобил! — ярился Ежов. — Вместо лекарств яд подсунул. Не отпирайся! У нас есть свидетельские показания твоих сообщников. Ты у них фигурируешь под кличкой «Фармацевт».

Час от часу не легче. Пригрозили устроить очную ставку с «сообщниками» Но пока повременили. Наверно, выбивают из них показания. Навалились и по другому поводу.

— А теперь расскажи, как отравил Куйбышева.

— Не имею к этому никакого отношения, — твёрдо отмёл Ягода. — Валериан Владимирович скончался в рабочем кабинете. Сами знаете, у него были проблемы с сердцем.

— Знаем, а как же. Это ты с врачами и подготовил сердечный приступ. Профессор Плетнёв уже сознался. Колись и ты, Фармацевт.

Следом, не давая опомниться, пытались навешать смерть и других, преждевременно ушедших из жизни выдающихся деятелей. И Ягода, ослабев физически после беспрерывных допросов, взмолился:

— Ну, зачем вам это надо? Неужели недостаточно, что я убийство Кирова на себя взял и вас, Николай Иванович, пытался отравить?

Но особенно возмутило, когда эти рьяные служаки попытались обвинить его в кончине обоих Пешковых. И как им взбрело в голову такое! Не идиоты ли они в своём служебном рвении? Кто ж на суде поверит? А как воспримет этот бред советский народ? Ведь вся страна знает, что он дружил с Алексеем Максимовичем, переписывался с ним, когда тот уезжал в Италию на лечение. А здесь, в России, они вместе ездили на Беломорканал перевоспитывать зэков. Об этом писали в «Известиях» и в «Правде». Даже выпустили альбом, посвящённый тем событиям. Кто не видел фото, где он с буревестником революции дружески беседует на палубе теплохода? Эй, вы, Пинкертоны! Ну, сами подумайте: не было и не могло быть у него никаких мотивов «убрать» Пешковых.