Страница 110 из 116
Непосредственным поводом для многих писем послужило объявление в советской печати о возвращении Горького на родину. К приезду его готовились пышные юбилейные торжества — писателю исполнялось 60 лет. Газеты запестрели заметками о предстоящем юбилее, директивами об организации чествований. Один из корреспондентов вложил в конверт вырезку из «Вечерней Москвы», чтобы до юбиляра дошли циркуляры власти как доказательства принудительной любви к пролетарскому писателю…
Писем множество, и чуть ли не в каждом — SOS: спасите наши души! Вот голос ученого — он звучит резко, нелицеприятно, не только выражая отношение к писателю, но и, что особенно важно, говоря о бедственной участи русской интеллигенции. Вот голос деревенского правдоискателя, не шибко грамотного, зато совестливого, пробившийся в Сорренто из самой глубинки России. «Уважающий Вас Иван Бол…» — подписался под этим письмом автор, оборвав фамилию на первом слоге, словно зажав рот ладонью… Один из многих миллионов русских людей, чей голос сквозь мглу лет и заточение на Лубянке чудом донес до нас слово правды.
В. Шенталинский
<b> <i>Москва, 25/ХII—1927 г.</i> </b>
Несколько слов по поводу Вашего выступления в связи с десятилетием Октябрьской революции и по поводу Вашей статьи от 23 декабря с ответом «псевдонимам и анонимам».
Предупреждаю: пишущему эти строки 52 года, никогда (ни раньше, ни теперь) ни к каким «привилегированным» классам или партиям не принадлежал. Следовательно, никакой особо враждебной тенденции ни к прошлому, ни к настоящему нет. Есть трудовой взгляд на жизнь — как она есть… Ваша статья (и та, и другая) возбудила большие толки и пересуды, которые формулировать грубо можно так: Горький сидит на двух стульях. С одной стороны, как бы «благословляет» все происшедшее с 1917 года, а с другой — как бы нет. А вот как мне кажется: конечно, хорошо хвалить все, что сам не переживал. Я как-то читал какое-то поэтическое описание кавалерийской атаки в одном сражении и подумал: красиво, увлекательно, но хорошо, что автор сам в ней не участвовал…
Вы живете вдали, своевременно уклонившись от счастья быть слепым и безгласным объектом «эксперимента», проводимого вопреки Вашему желанию и против желания почти всего населения Вашей страны <…>.
И вообще, рассуждая трезво, без злобы и ослепления, можно ли сочувствовать тому, что делается против желания почти всех окружающих тебя людей? Здесь можно возмущаться всякой жестокостью как таковой, но нельзя же замалчивать и то, что этот эксперимент стоил стране людоедства. Что касается Вашей ссылки на историческую аналогичность с временем Петра Великого, то здесь, по-моему, передержка: не с временем Петра I и его реформами следует сравнивать <…> момент, нами переживаемый, а с временем, если уж хотите, Павла I.
Когда этот сумасбродный и озлобленный человек дорвался до власти, то он шпицрутенами и фухтенами насильно пытался обратить <…> русского человека в пруссака… пока его не убрали. В Питере в Эрмитаже есть картина проф. Шарлемана «Парад в Санкт-Петербурге…» <…> Мужички, переодетые пруссаками: в одном мундире, в буклях и косах, застывшие на морозе, и все терпели целые шесть лет.
У нас теперь время тоже подходит к тому, <что> всем начинает надоедать «игра с социализмом», проводимая наследниками Павла. Да и среди наследников наступает отрезвление, диктуемое самосохранением, поэтому всех удивляет Ваше выступление: десять лет молчали и вдруг теперь начинаете петь <дифирамбы> тому, к чему даже сами создатели начинают относиться по-иному и где результатом всего вырисовывается тупик.
Не вовремя выступили, впрочем, литераторы всегда были плохие политики.
Всего лучшего!
Да, вы для меня дорогой-дорогой потому, что в это тусклое безвременье, какое мы переживаем тут, в России, — ваши близкие для нас произведения говорили, что жить надо, что в жизни есть смысл, что, как бы ни была безобразна жизнь, нужно жить. Облагораживать ее и проводить (конечно, не на словах, а на деле) великие начала правды… Конечно, в нас много безвольности, грязь и неустройство жизни людской тянут нас на дно, и тут ваше «Детство», «Мои университеты»…
Жалею об одном, что не все напечатано у нас в России из ваших произведений… Ведь правда не все. Последнего вашего произведения «Клим Самгин» еще не купил, дорого — 4 р. 50 к. Да, для нас это дорого.
Не знаю, но мне кажется, что у нас в деревне нового быта нет. Все по-старому. Брак. В браке я не вижу ничего, что бы подымало человека выше того состояния, в котором он был до революции. Правильно, разводов много. Судебных процессов также. Пожили 3 месяца — развод. В чем дело? Когда сватался, то лошади, на которой он приехал, парубки отрезали хвоста (сделали позор, насмеялись). Вот этот хвост и был причиной неладу — разводу. Суд присудил выплатить за прожитые 3 мес<яца> 15 р. Другой случай — развод через 3 мес<яц>. Какие причины? Вона стала хворати, кашляти… сухоти в неї. Пришла к матери. Старуха вдова. Недостатки, злорадство: «Що ж, дочко, жити ні причим — тягни, позивай його до суду». Суд — выплатить 5 п<удов> зерна (2 1/2 п<уда> пшеницы, 2 1/2 п<уда> ржи). Разводов много. Страданий еще больше.
Культурных хозяйств на селе нет. Коллективизм при нашей некультурности — это пустой звук. На эти затеи вытрачено много средств, а толку ни на ломаный грош нет. Провалилося через дырявый карман.
Нового — не в кавычках — быта на селе нет <…>.
Жизнь женщины в деревне тяжела. Особенно порабощены жены деревенских большевиков. Муж всегда отсутствует. За хозяйством кому ухаживать? Жене. За детьми, кухней? Все ей же, страдалице. Болеют, умирают. Ну и что же, другую, «посвежее» найдем…
Этими днями зашел разговор, спор за вас. Вас обвиняют в том, что вы не приняли присланной вам из Харькова (с какого-то приюта или мастерской подлетков) в подарок пары сапог. «Он этим обидел детей, подорвал их дух, самодеятельность». Чудаки, мы живем в нищенских условиях. Чем питается деревня (большинство)? В чем ходит? Кошмары. Нечеловеческое питание, болезни… Детишки в школу в отцовских (в дырках) сапогах ходят <…>. А они шлют пару сапог — специально для вас пересылают — ведут расходы. И глубоко вы правы, отказавшись от «подарка». Они окружающей нужды не заметили.
От вашего поступка легко, тепло на душе.
Много шуму о вашем приезде в Россию. Думаете быть, Алексей Максимович? Пишите.
Адрес: п.о. Селидовка (Донбасс), Алексеевский Сельсовет, Красно-Ивановское Кредитное товарищество, АЛЕКСЕЕВУ Степану Федоровичу.
Препровождая Вам вырезку из «Вечерней Москвы» № 73 от 27/III—28 г., я вместе с тем пользуюсь случаем, чтобы высказать Вам несколько слов в связи с Вашим юбилеем.
Принадлежа к числу русских научных деятелей, уже 25 лет работающих в высшей школе, я счел себя вынужденным, несмотря на предписание, уклониться от всякого участия в официальных торжествах, организованных в циркулярном порядке в ознаменование Вашего юбилея. Высоко ценя Ваш блестящий литературный талант, я считаю равно оскорбительным<и> подобные торжества как для Вас, самого крупного из современных русских художников, так и для нас, деятелей науки и представителей русской интеллигенции, которая всегда придавала серьезное значение аналогичным чествованиям лишь в том случае, когда эти манифестации являются актом свободного изъявления общественных симпатий и настроений.
Но я решил писать к Вам на этот раз не столько с тем, чтобы дать Вам некоторое понятие, как у нас организуются теперь в Советской России всякого рода показные демонстрации, а с тем, чтобы высказать Вам с тяжелым чувством ряд недоумений, которые волнуют и вызывают невольное возмущение среди многих и многих русских людей, давно привыкших гордиться Вами как одним из славных русских писателей, имя которого связано с лучшими русскими художниками слова. Я разумею Ваши систематические выступления в советской прессе, где Вы, простите, так до странности легкомысленно выступаете против последних, не добитых еще Советским режимом представителей русской интеллигенции и покрываете своим большим именем вопиющую ложь современной русской жизни. Из своего прекрасного далека, пользуясь совершенной свободой и независимостью, хотя и под защитой фашистского правительства, под благословенным небом Италии, в прекрасной вилле с неограниченной жилой площадью, Вы, вслед за официальной лживой прессой Советской России, повторяете на глазах всего культурного мира (хотя и зараженного также в своих господствующих верхах буржуазной ложью) заведомую для тех, кто пережил эти 10 лет в самой России, неправду, которая не может быть оправдана никакими, даже и самыми возвышенными, целями и идеалами.
Мы, люди науки, умственного труда, живого и печатного слова, лишенные всех прав свободного научного и интеллектуального творчества и обреченные под страхом скорпионов ГПУ (о которых и не снилось жандармерии царского режима) молчать, — мы слышим Ваши дифирамбы Советской власти за ее заботы об ученых и науке. ЦКУБУ[63] — эта кость, брошенная в целях рекламы перед лицом Европы обездоленной кучке научных работников, рекламируется Вами перед всем миром. Я не хочу ничего сказать дурного о ЦКУБУ, этой жалкой материальной подачке ученым России, но что в ней, когда эта организация абсолютно бессильна помочь русским ученым в главном: обеспечить им хотя бы самые элементарные условия свободной научной мысли и работы. Недаром же ЦКУБУ так непопулярна среди русских ученых, если не считать тех, кто благодаря современному строю, не имея ничего общего с наукой, сумел примазаться к ученому званию в лице современной «красной профессуры». Я не говорю уже о том, что ни для кого не тайна, что сейчас в России нет ни высшей, ни средней школы, ни свободных научных учреждений. Не говорю о гибели молодого поколения, не только лишенного правильного общего образования, но и воспитанного в варварском отношении к величайшим сокровищам мировой и особенно русской культуры.
Конечно, мои слова не убедят Вас, что-то затемняет Ваши глаза, но я хотел бы не убедить Вас (для этого Вам следовало прожить с нами 10 лет), а разбудить в Вас просто голос человеческой совести, чувство самой простой справедливости и нравственной осторожности. Вы собираетесь приехать в Россию. О, конечно, Ваше прибытие в Россию будет сплошным триумфальным шествием на советских автомобилях, но не так хотелось бы, чтобы Вы прошлись по современной России, не в звании разрекламированного советского писателя, а прежнего Максима Горького, друга Антона Павловича Чехова, того Горького, который, как прежде, незаметным «босяком» еще раз прошел бы по матушке России и взглянул бы на подлинную страну не через «Известия» и «Правду», нескончаемую <ложь? — нрзб.> съездовских речей и партийной демагогии, а открытым взглядом все того же Горького, который некогда умел говорить «несвоевременные речи». О, как бы были они теперь своевременны! Увы, теперь Вы, к сожалению, предпочитаете дарить казенную прессу вполне своевременными речами и дождались уже того, что теперь в порядке правительственного указания будут Вас чествовать… Вы, автор «Спутника», «Песни о Соколе» и «Буревестника», мечтали ли Вы когда-нибудь о такой «чести»?
Простите за это неюбилейное слово. Знаю, Вы с презрительной улыбкой бросите это письмо в корзину, как еще одно «анонимное», жалкое и бессильное словоизвержение врага «пролетариата» и т. д. Да, Вы, свободный писатель, можете в Ваших письмах в советских газетах, пользуясь монополией, говорить все что угодно в защиту Советской власти, имеете все возможности травить нас вполне безнаказанно. От нас Вы ничего не можете услышать в ответ: мы связаны по рукам и во рту у нас советский кляп. Но, зная это, полагаете ли Вы, что Вы поступаете как рыцарь свободного слова?
Алексей Максимович. Подумайте об этом наедине с Вашей совестью, когда-то такой чуткой ко всякой жизненной лжи и подлости. Пусть мы в Ваших глазах люди отсталые, не понимающие величия мировых задач и благородных лозунгов социальной революции, пусть так (хотя это вовсе не так), но все же не кажется ли Вам, что с противниками следует поступать честно? Связанных не бьют. Я не хочу верить, что Вы сознательно пишете неправду или что Вы продались Советской власти, как говорят кругом. Если бы я так думал, я, конечно, не писал бы Вам. Но я недоумеваю, как же Вы берете на себя так опрометчиво судить о том, чего Вы не знаете, не видите, не переживаете. Вы даже, по-видимому, не отдаете себе отчета в том, почему Ваши многочисленные корреспонденты, о которых Вы говорили в одной из Ваших статей, в «Известиях», не могут подписать своего имени под письмами, с которыми они обращаются к Вам с Вашей родины. Не знаю, пройдет ли благополучно через советский охранный аппарат и дойдет ли до Вас и этот анонимный вопль души <…>.
Вы жестоко ошиблись бы, если бы подумали, что Ваш корреспондент — сторонник старого режима. Он слишком много в своей жизни потрудился над разрушением последнего, чтобы мечтать о его реставрации. Но еще более ошиблись бы Вы, если <бы> приняли его за тайного агента постыдной русской эмиграции или члена какой-нибудь «внутренней» подпольной контрсоветской организации. Он бесконечно далек и <от> того и <от> другого. Он просто принадлежит к последним остаткам тех культурных «запасов», за счет которых до сих пор жила и еще продолжает жить Советская Россия. Вопреки убийственным условиям господствующего режима он пытается по мере сил продолжать культурную традицию научной и просветительной работы, стремясь внести нечто положительное в жизнь разоренной страны, ибо только такая работа — сознательная и нужная теперь в нашей родине. Что же касается врагов Советской власти, то внутри страны у ней есть только один действительно опасный враг — это она сама.
<b> <i>29/III—28 г.</i> </b>
<Вырезка из газеты>
Юбилей М. Горького в вузах
Главпрофобр разослал вчера Правлениям всех вузов и других подведомственных ему учебных заведений особое письмо о проведении чествования М. Горького. Между 26 марта и 1 апреля во всех учебных заведениях должны быть устроены торжественные заседания с докладами о жизни и творчестве Горького, сопровождаемые литературными и музыкальными выступлениями.
Ко дню 60-летия М. Горького (29 марта) должны быть организованы выставки, посвященные его творчеству.
63
ЦКУБУ — Центральная комиссия по устройству быта ученых. (Примеч. сост.)