Страница 5 из 19
А мне вновь вспоминаются слова молодого комбата, которые как-то услышал генерал Родимцев, и я эти слова с удовольствием повторю для тебя, читатель, ибо мне они представляются мудрыми: «…только научись тому, как нельзя воевать, и тогда будешь воевать как надо… вот и вся тут премудрость!»
К сожалению, у нас часто воевали так, как нельзя.
14. На рать идучи…
Прошу обратить внимание на очень рискованный стык во времени: Паулюс готовил армию для удара по Барвенковскому выступу 18 мая, а маршал Тимошенко планировал перейти в наступление опять-таки с этого выступа 12 мая – их планы разделяла одна неделя, но уже в этом почти совпадении дат и точном определении боевых позиций чуялось нечто роковое…
Б. М. Шапошников, навсегда покидая Генштаб, еще раз просил Ставку воздержаться от Харьковской операции, считая ее рискованной и малоподготовленной. Но Сталин (по словам Василевского) «дал разрешение на ее проведение и приказал Генштабу считать операцию делом направления, – то есть делом Тимошенко, – и ни в какие вопросы по ней не вмешиваться…». Иначе говоря, Сталин, отвергая услуги Генштаба, брал ответственность за предстоящее наступление как бы на себя…
– Почему не вмешиваться? – переживал Василевский. – Без указаний Генштаба разве мало дров наломали в сорок первом? Ведь не один я тут сижу, здесь круглосуточно работает «мозг» всей нашей армии. Я все-таки вмешаюсь.
– Желаю успеха, голубчик, – ответил Шапошников и ушел…
Будущая трагедия Сталинграда определялась просчетами Сталина и боевым апломбом маршала Тимошенко, всегда излишне самоуверенного в своих талантах и в своих силах. После страшного разгрома армии в Крыму, казалось, нет никакого смысла начинать движение на Харьков – тем более не с широкого плацдарма, а лишь с «бородавки» Барвенковского выступа. После крымской катастрофы многие понимали, что обстановка на юге изменилась в пользу противника. И наши и западные историки согласны в едином мнении: положение Красной Армии могло спасти не наступление, а, напротив, отказ от него, чтобы занять нерушимую оборону. К сожалению, Сталин и Тимошенко рассуждали иначе…
Катились грузовики с молодыми солдатами последнего призыва, для которых битва за Харьков станет первым и последним их боем, по зеленеющим обочинам неторопливо шли ветераны, крутя на ходу цигарки; иные даже босиком, покрикивали молодым:
– Мотопехота! Оттого, что шагать неохота…
Впервые за всю войну солдаты увидели в небе превосходство нашей авиации над вражеской, своими глазами убедились в том, что тяжелые КВ – это не выдумка окопных краснобаев. Броня танков была украшена надписями: «За Сталина!», «За нашу Советскую Родину!» и «Вперед к победе!».
Все это настраивало войска на боевой лад, да и кормить стали намного лучше, а до этого сидели на мерзлой картошке, которую выкапывали на заброшенных огородах под пулями немецких снайперов. В кисетах солдат зашуршала махорка, по утрам старшина делил водку, как положено перед наступлением. Особым почетом пользовались бронебойщики с длинными ружьями ПТР, которые они таскали вдвоем, как носят деревья (один с хлыста, а другой с комля). Радисты приникали к штабным аппаратам, боясь пропустить в эфире сочетание цифр «777», которые послужат сигналом ко всеобщему наступлению.
Молодой генерал Кузьма Акимович Гуров навестил в эти дни Александра Ильича Родимцева на передовой, широким жестом выставил на стол бутылку портвейна, на этикетке которой красовалась популярная марка «777». Родимцев – человек нервного склада характера, легковозбудимый, худощавый, очень подвижный – побарабанил по бутылке пальцами:
– Три семерки… что за символика? Как по заказу. Но погоди, Акимыч, сначала допросим одного франта.
Пленный действительно выглядел добротно, словно свежий товар, полученный прямо со склада. Морда сытая, сапоги сверкают, мундир с иголочки. Начали:
– Какой дивизии?
– Двадцать третья.
– Инфантерия?
– Нет, панцер.
– Откуда появились в наших краях?
– Из Парижа…
Карта парижского метро и фотография пленного на фоне мостов через Сену подтверждали его слова. Генерал Гуров, как политработник, спросил – нравится ли ему в России?
– Совсем не нравится, – отвечал пленный.
– А воевать… нравится?
– Если б не эта война, что бы я делал? Наживать горб у станка на заводе… это не по мне. Когда бы еще я смог повидать Норвегию, Крит, Ливию, побывать в Афинах и в Париже? И все это бесплатно – за счет вермахта!
Родимцеву было не до лирики, он спросил:
– Почему вы так откровенны с нами?
– А что мне скрывать? Я попал в плен случайно и пробуду в плену недолго. Скоро вы все будете уничтожены нами, а я тогда получу двухнедельный отпуск. Я долго не усижу за колючей проволокой, а вот вы еще насидитесь.
– Ну что ж, – посмеялся Родимцев. – В откровенности вам не откажешь, в смелости тоже, за что и хвалю…
Пленного увели. Гуров открыл портвейн.
– Верно говорят наши бойцы: ожил фриц, отогрелся на солнышке. И теперь не слыхать, чтобы «Гитлер капут» орали, как это зимой было… Перезимовали, сукины дети!
– Да, – согласился Родимцев, – признак нехороший. Но меня сейчас тревожит иное. Я заметил уплотнение боевых порядков перед своим фронтом. Не напорется ли наш кулак на немецкий? Свои корпусные эшелоны Паулюс придерживает в Харькове, выдвигая лишь дивизионные резервы. Ясно, что немцы сохраняют силы в тылу для ответных ударов… В осторожности Паулюсу никак не откажешь.
– В уме тоже, – кивнул Гуров. – Это не Рейхенау, который частенько пер на рожон, действуя нахрапом. Я беседовал тут с Баграмяном, армянин с башкой, собаку съел на штабной работе. Так вот он говорил мне, что в поведении Паулюса чувствуется крепкая академическая школа. Скверно, если мы станем его недооценивать. Такой «академик» способен, кажется, переломать мебель и перебить всю нашу посуду…
В канун наступления маршал С. К. Тимошенко созвал в Купянске совещание командармов, еще раз заверив их в слабости противника, он говорил о полном преимуществе своих армий – как в живой силе, так и в техническом обеспечении. На этом же совещании были произнесены слова:
– Уже одно то, что товарищ Сталин, наш великий друг и учитель, одобрил наступательные планы армии, может служить верным залогом в предстоящем успехе нашего наступления…
«Должен сказать, – писал очевидец, – что это сообщение прозвучало тогда весьма обнадеживающе. Мы сочли, что возложенная на нас задача связана с самыми широкими планами Ставки».
Как и водится, все было достаточно засекречено, и потому командиры (и даже генералы) не могли знать о тех мнениях, что складывались в Генштабе и в кабинете Сталина, не всегда совпадавших. Повторялась сказка про «белого бычка»: Сталин ожидал удара немцев по Москве и толкал Тимошенко вперед, чтобы он, его натиск на Харьков, оттянул немецкие силы от Москвы, а Тимошенко ставил перед собой задачи более широкие – выйти на широкий стратегический простор, чтобы изменить весь ход войны…
В ночь на 12 мая Тимошенко торжественно объявил приказом по войскам, что открывает «новую эпоху» в истории войны с заклятым врагом человечества… Этот преждевременный пафос многим пришелся не по душе. Гуров сказал Родимцеву, что говорить о «новой эпохе» рановато и даже нескромно:
– Как бы ни были благородны цели полководца, но лучше бы воздержаться от таких эффектных прогнозов.
– Да, – скупо кивнул Родимцев, – что-то у нас быстро забыли о мудрости предков: «Не хвались, на рать идучи…»
В армии Тимошенко напряженно ожидали сигнала – «777».
Паулюс просыпался очень рано и, встревоженный подозрительным молчанием эфира, сначала спрашивал Гейма, своего начальника штаба, – дал ли что-нибудь ночной радиоперехват?
– Русские помалкивают. Теперь совсем не так, как было в прошлом году, когда они трещали, как сороки, и мы смеялись над их наивною болтовней в эфире… Тогда, – вздохнул Гейм, – воевать было легче: я всегда знал, что думает полковник Иванов и чего боится генерал Петров… Впрочем, лондонское радио на днях сообщало, что Тимошенко намерен наступать на Харьков и Днепропетровск, чтобы выбить из-под наших ног плацдарм для продвижения в сторону Майкопа.