Атос

Синичек, и тех не слыхать. Зато нос в полную силу работает.

Носом и вижу, и слышу. Пахнет туман влажной прелью валериановых стеблей, сухим шелестом жёстких листьев осоки. Потянуло сыроватым духом свежевскопанной почвы, и тут же поддалось мягко под каблуком – раздавил земляной холмик над кротовьим ходом.

Слева, там, где опушка леса, тянет еловой смолкой, справа, с простора луговины, горьковатой ивовой корой и листом. А я по серёдке. Так и иду, манком попискивая, стараюсь держаться этой мифической грани: чтоб слева смолисто-елово, а справа – горьковато-ивово. Вдруг, словно бревно поперёк:

Запах!

Звериный, густой, тревожный!

Широкий – будто коридор на три шага.

В принципе, я сразу понял – сохатый прошёл, но всё-таки проверил. Отыскал на кротовине свежий след. Заодно и направление хода определил, глазами-то это гораздо проще, чем плутаться носом. Прошёл лось из леса на луговину.

Попытался я прикрыть отпечаток копыта рукой, – не хватило моей ладони. Бычара-рогач был тот ещё.

Пошёл я сохатого следить носом. Ещё тише шагаю. Крадусь: серёдку лосиного коридора носом вычуиваю, по отпечаткам копыт на редких раздавленных кротовых холмиках, себя проверяю.

Иду не для того, чтобы добыть кусок мяса, лосей ведь так просто не стреляют – лицензия нужна, а так: охотницкого азарта и любопытства ради.

Слабо ли мне зверя носом выследить?

Выследил.

И даже повидал сквозь туман, вот как близко подошёл к лесному быку. Но дальше искушать судьбу не решился: манком пискнул и рукой махнул. Только земля дрогнула под ударом копыт.

Миг – и нет зверя.

Лишь запах остался.

Закончилось моё необычное приобретение перед Новым годом. Переболел ангиной, и – как отрезало.

Во время болезни напрочь лишился способности различать не только запахи, но и на вкус.

После, конечно, постепенно всё восстановилось. И запахи стал чуять, и вкусовые ощущения вернулись, но уже не в такой степени. Понятное дело, если голову в жилую нору засунуть, унюхаю, но чтоб вытропить зверя, полагаясь лишь на свой собственный нос, такого уже не в силах.

Набат, Луда и Дикий

Охотиться с собакой мне приходилось. Был у меня выжлец Набат, была западно-сибирская лайка Луда. Но давно. Гончий пёс Набат – когда заканчивал среднюю школу, а серая Луда – когда по молодости жил и работал в лесах. Пытался, правда, и потом, в городе уже, держать в квартире лайку. Это был крупный кобель чёрно-белой масти.

За один присест он сжирал средних размеров тазик костей, что оставались после приготовления холодца, а когда жене приходилось выводить в моё отсутствие кобеля на прогулку, он с такой силой таскал бедную женщину по окрестным свалкам и помойкам, что у сапог отваливались каблуки.

Да и звали пса соответствующе – Дик.

Дик, Дикий, Дикошарый.

Но и на охоте по копытному зверю равных в окрестностях Дику не было. Особенно в охоте на кабанов. Старых секачей и свиноматок пёс осаживал и держал до прихода охотника, а молодых сеголетков давил самостоятельно.

По-волчьи.

Догонит поросёнка, ударит клыками в шею и за следующим. Пока весь выводок не положит, не успокаивался.

А потом сядет возле добычи и смотрит на тебя, запыхавшегося, с укоризной, как бы говоря: что-то ты, хозяин, опять припозднился, иди уже, обдирай добычу, а то и пообедать пора.

Пробовал я охотиться с Диком и по боровой дичи. Пёс быстро отыскал тетеревиный выводок и поднял молодых на крыло. После выстрела мы одновременно кинулись в куртинку елового подроста, куда сунулся подбитый тетеревёнок.

Дик, естественно, успел раньше, – всё таки четыре ноги, не две.

Вновь пса я увидел лишь минут через десять. Как ни в чём ни бывало, подошёл он ко мне и ткнулся в ладонь окровавленной, облепленной серым пухом мордой. Чего, мол, сидишь, пошли дальше, тетеревята в лесу ещё остались, добудем и тебе.

Не стал я искушать судьбины, больше мы с ним за такой мелочью не ходили.

С Диком я охотился в разных компаниях на лосей и кабанов года два, но большому крупному кобелю, притравленному по зверю, скучно и тесно было в стенах многоэтажного дома, и я увёз его в деревню знакомому пасечнику. А вскоре и азарт пропал, скучно как-то стало участвовать в кабаньих и лосиных охотах. Обидно было видеть на утоптанном, убитом ногами снегу кучку мяса, что совсем недавно была большим и резвым животным. Живые-то, они, гораздо интереснее.

Впрочем, вернёмся к Атосу.

Появление Атоса II

– Пора нам завести для тебя собаку, – как я уже рассказывал, заявила мне жена.

Какой же охотник не мечтает о хорошей рабочей собаке! Впрочем, об этом я уже говорил. И, хотя и не считал себя очень уж хорошим охотником, но собаку хотел. Такую собаку, чтобы можно было охотиться по дичи. То есть ходить с ней в лес за тетеревами-глухарями и на болото за всякими куликами, да утками.

Для этих целей более всего подходила легавая собака: сеттер или пойнтер и я сказал об этом супруге.

– Не знаю я никаких сеттеров-пойнтеров, – заявила она, – а собаку, охотничью, между прочим, с настоящим родословным паспортом, я уже нашла. – И жена рассказала, что знакомая с её работы продаёт пса охотничьей породы, что кобельку этому год и деньги за него она той своей знакомой уже отдала.

Принялся я было выпытывать какой породы наше новое приобретение, но жена только и сумела объяснить, что пёс невелик, лохматой черно-бело-рыжей масти и по паспорту зовётся Атосом.

Из объяснения я решил, что это спаниель. Спаниели, хоть к легавым породам и не относятся, но тоже предназначены человеком для охоты на пернатую дичь. И мы поехали за собакой.

Я нажал кнопку, и за обитой искусственной кожей дверью тренькнул звонок. Вслед за электрической трелью, а вернее, практически одновременно с нею, раздался звонкий заливистый лай.

Из глубины квартиры прошлёпали тапочки, недовольный голос пробурчал: «Цыц, ты, позвоночное!», послышался мягкий тычок, словно подопнул кто меховую подушку, и лай захлебнулся. Скрежетнул язычок замка и дверь распахнулась, впустив нас с женой в прихожую.

Спаниеля в квартире не было. Из-за полуспущенных с объёмистого хозяйского живота штанин трико ядовито-синего цвета, высовывалась настороженная морда фокстерьера. Морда имела клочковатые лохмы жёсткой, даже на вид, шерсти трёх цветов по всему объёму от настороженных ушей до влажной пимпочки носа. И глаза.

Эти глаза цвета ореховой скорлупы, живые, энергичные и чуть лукавые, и смирили меня с новоприобретением.

А то, представьте сами, какой жестокий облом – хотел собаку для охоты на уток, а получил пса для добычи лисиц и барсуков. Причём в норах.

Раскапывать норы мне уже приходилось, и перспектива заняться этим вновь, абсолютно не прельщала.

Как я рыл лисьи норы

Я тогда жил с родителями в селе и заканчивал среднюю школу. В наследство от деда-охотника достались мне штучная ижевская двустволка двенадцатого калибра и гончий пёс Набат. Набат был уже в довольно почтенном возрасте, но охотничьей страсти не потерял совершенно. Я же был юн, весел, лёгок на подъем и любопытен. Охотничья горячка моя, ещё в малом детстве разожжённая окружавшими деда, а значит и моё просыпающееся сознание ружьями, собаками и охотницкими байками, пылала широким лесным пожаром. И мы втроем: я, Набат и двустволка практически каждое воскресенье, единственный в те времена день недели, когда в школе не было занятий, пропадали в лесу. Я уже не говорю об осенних каникулах. Впрочем, что там греха таить, – дело прошлое, давнее, – бывало, и уроки прогуливали.

Некоторые мои знакомые, те, что пишут суровую прозу, во всеуслышание заявляют, будто никогда не писали стихов. Уверяю вас, – врут, обманывая не столько собеседника, но, в основном, себя самих. Нет такого человека, что не пытался бы в романтическом старшеклассном возрасте срифмовать хотя бы пару строк.

Я – не исключение. До сей поры помню две рифмовки, сочинённые мною в школьные годы – одна про Пушкина, другая – о ружье. Александр Сергеевич – ладно. Не станем тревожить, всё-таки – наше всё. А вот про стволы, пожалуйста, – процитирую.