Дети августа

Пока работал в господском доме, многого насмотрелся и наслушался и обо всем мамке рассказывал, а уж она — соседям. Будто бы прикатила с юга новая сила. Не то банда, не то армия, не то целый народ! На машинах, с пулеметами, гранатометами. Даже с танками, исправными, ревущими и лязгающими гусеницами, хотя в это мало кто верил.

И будто бы лидер их, по имени Виктор и по фамилии Иванов, открыто предложил Гоге подчиниться ему, разоружить своих бойцов и остаться «на хозяйстве» уже в качестве Мера. И будто бы этот Иванов кем-то на такую деятельность уполномочен. Поэтому и называет себя Уполномоченный.

Говорили, что старый Гогоберидзе позволил себе разговаривать с посланцами через губу. Мером он быть не хотел. «Вы, мол, никто, а за меня весь район встанет». И отправил их на три буквы, да еще его дуболомы постреляли вслед из пулемета.

Все знали, что старый грузин происходит из рода довоенных хозяйчиков. Впрочем, слово «грузин» уже начинало забываться, и пользовались им только старики. В этих краях высохших приволжских степей не было диаспор, кланов и прочего, и все люди более-менее перемешались за пятьдесят послевоенных лет. Слишком мало их тут было. Слово «русский» еще помнили, но калачевцы себя чаще называли просто калачевцами. Большая часть ЧОПовцев были из местных, здесь же выросших — только несколько пришли с юга, из пустошей.

Его отец владел сетью торговых центров, раскинувшейся по всей прежней стране, о размерах которой теперь даже не догадывались. Но что такое торговые центры, калачевцы и их соседи примерно знали. Это типа рынки, но цивильнее — с «калашом» и в фуфайке, испачканной навозом или мазутом, не сходишь. Зато купить можно было много всего, чего теперь и в сладком сне не увидишь. И Купоны на скидки были, и Карточки, и Акции.

Это богатство помогло отцу Гоги — Давиду Автандиловичу — купить себе тихий уголок, спасательную шлюпку на период страшного шторма, последовавшего за обменом ударами между сверхдержавами в августе 2019 года. Ему повезло — маленькая частная армия сохранила верность, а не повесила его, чтоб жить по своим понятиям, как бывало частенько. Поэтому свою небольшую империю он сохранил, хоть и не расширил, и сыну, который вырос таким же пауком, передал.

Красивые это были центры. Старики, а точнее, старухи помнили. Стекла, витрины, огни. Вот только теперь для них у Гоги были не сладости и красивые одежки из тех витрин, а кожаный бич, которым раньше коров стегали, и фуфайки, в которых и поле копать, и по развалинам лазить.

Вроде и давно была война, а жисть все никак лучше не делалась. Почти всё, что худо-бедно вырастало, хозяин загребал себе подчистую. А им оставалось только ходить с потухшими взорами, терять зубы и волосы и хоронить по два-три ребенка с улицы каждый год. Те переносили болезни, вызванные недоеданием, хуже всего.

Словно утешая себя, калачевцы говорили, что подобные порядки теперь везде. То есть в тех краях, где люди нормальные были, а не людоеды. И не мертвяки. Вокруг же было гораздо больше мест, где вообще никто не жил.

Поэтому смысла бежать не было. Молодые, те верили уже в мертвецов не только лежачих, но и ходячих, и в собак размером с быка, которые живьем людей жрут, и в прочие небылицы. Другой жизни они не представляли. А у старых сил не было. И куда бежать семейным? Страшно за своих, и оставить, и брать в поход страшно. А одиночек в деревне почти не было, да и куда пойдешь один? Только сгинешь. По всему выходило, что судьба их — терпеть, и сколько ни проклинай ее, она от этого не изменится.

Гога, надо отдать ему должное, никого не убивал просто так. Драл, конечно, три шкуры, но не резал.

И вот тут вдруг в этой темноте забрезжил, засверкал луч надежды. А за надежду они готовы были на пулеметы идти и зубами глотки рвать.

Впрочем, такие мысли они держали при себе, и вырывались те наружу только спьяну, когда удавалось слить из цистерны или бочки и пронести под рубашкой в деревню пластиковую бутыль спирта. Тот, родимый, в отличие от бензина и дизтоплива, был вечен, как дьявол. Люди Гоги нещадно секли и избивали за один запах перегара — надо было все отдавать им, за это могли и заплатить черствым хлебом, а могли и на хрен послать. Но не все даже за хлеб были готовы отдавать напиток забвения. Им они не чирьи прижигали и не вшей морили. Это было единственное лекарство для души, от боли и безнадеги. Бывало, во хмелю, многие говорили: «Ну, все, идем, поднимем кровососа на вилы». Но когда винные пары развеивались, пропадала и храбрость. И побеждал здоровый цинизм. Сейчас он говорил: «Пусть на пулеметы лезет кто-то другой. А мы посмотрим, что будет».

Место, где стояла Калачевка, было хорошим: чистое, на возвышенности, и земля неплохая — не целик, до войны тут были поля крупного агрохозяйства. Для полива воду брали из ручья в низине или из колодцев, часть которых сами и вырыли. А что леса рядом нет, только степи вокруг — это не страшно. На дрова разбирали старые сараи и заборы. Другие деревни были расположены полукругом вокруг укрепленной резиденции Гоги, которую по какому-то выверту памяти называли то асиенда, то фазенда. Друг от друга отделенные пятью-шестью километрами и от дворца своего хозяина — примерно так же.

Недалеко от деревни стояла большая нефтебаза — бетонный забор, шлагбаум, пять или шесть корпусов из металла и кирпича да огромные баки высотой с четырехэтажный дом. До войны ей владели баре из фирмы «Лукойл». Все интересное и полезное из тех зданий вынесли давно, а сами баки были калачевцам без надобности — наоборот, внушали страх тем, что металл рано или поздно проржавеет и их содержимое отравит все вокруг. Но пока боженька миловал.

А вот уже чуть дальше к западу начинались места гиблые, топкие и комариные. Там раньше стоял город Калач-на-Дону, а теперь никто не жил. Там плескалось, покачивалось Море, в которое превратился разлившийся после разрушения плотин и весеннего таянья снегов Дон, проложивший себе кое-где новое русло. Это была западная, а заодно и южная граница их ареала, поскольку река огибала территорию никем не признанной «державы» Гоги.

Около этой зловонной маслянистой лужи не селились. На берегу, как мертвый кашалот, лежал теплоход — еще можно было прочитать половину букв названия вдоль его борта. А рядом, как останки тварей поменьше, лежали перевернутые и изломанные моторные катера, прогулочные лодки и катамараны. И кости в прибрежной грязи, бывало, тоже попадались.

Во время последнего рукотворного оледенения вода мирового океана активно превращалась в лед, и волны отступали, уровень морей и рек понизился. Потом с первой весны этот процесс немного замедлился и даже на время пошел вспять. Но прежней многоводная река и ее берега уже никогда не будут.

В самом узком месте эта протока была с километр шириной, хоть и не очень глубокой. Мостов не было. Если где-то и были — то далеко, черт их знает… Паромов тоже не было. Можно, конечно, сплавать на лодке, рискуя зацепиться днищем за корягу и перевернуться, но на той стороне было еще меньше интересного, чем здесь. Оттуда ни разу никто не приходил.

Все самое интересное лежало на востоке. Там находился Сталинград.

"Сталинград... это не просто город, Димка, — говаривал покойный дядя Сеня, один из хахалей его матери. — Это огроменная агломеракция по обоим сторонам реки, где раньше полтора мильена человек жило — не тужило. И там стоко можно найти, за всю жисть не перетаскаешь".

Широко разлившуюся на востоке Волгу, разделявшую «агломеракцию» на две части, они тоже называли Морем — иногда Черным, но чаще Мертвым, хотя она не была ни тем, ни другим, а была речкой, которая сама где-то на юге впадала в Каспийское море. Которое, если верить старушке-учителке (царствие небесное), было на самом деле гигантским озером! И как тут мозги не сломаешь?

Но так далеко на юг никто из них не забирался, а здесь в воде не то что рыб — даже лягушек не было. Только крупные, как кони, комары, жирные мухи и черные слепни. На востоке за Волгоградом-Сталинградом они, за редким исключением, тоже не бывали — его наполовину затопленные кварталы тянулись настолько далеко, что им этого пока хватало — старатели просеивали мусор уже лет пятьдесят, а все еще не обошли город весь.