Страница 4 из 24
Назовем этот вариант официальным дискурсом.
2. Второй вариант: все говорящие не просто знакомы, но хорошо знакомы друг с другом, доверяют друг другу; конечный вывод (результат) спора не просто не известен никому из говорящих, но на самом деле и не важен, а важно «поговорить» и «обсудить»; ответственности за свои слова нет (от любого утверждения можно отказаться: «я этого не говорила», «вы меня не так поняли», «не передергивайте» и т. п.); форма диалога ритуализована в очень низкой степени; никакой регламент не регулирует речевое поведение говорящих: последовательность реплик не выдерживается, число прерываний (interruptions) очень велико.
Назовем этот вариант приватным дискурсом.
Некоторые признаки одного и второго типов можно представить в таблице 1.
Официальный дискурс. Официальные публичные выступления могли быть устными или письменными.
Таблица 1. Официальный и приватный дискурс
Например, это могла быть статья в «Правде» о сандинистской революции, диктаторе Сомосе и американском империализме. Следом за этой статьей проводилось «собрание коллектива» какого-либо завода или научно-исследовательского института с обязательным докладом о положении в Никарагуа. Этот доклад целиком базировался на статье, часто – просто состоял в чтении вслух исходной статьи и содержал большое число оценочных высказываний; за ним следовали заранее подготовленные выступления членов коллектива, в которых все выступавшие соглашались со всеми оценками, и завершалось собрание единогласным голосованием зала, осуждающим американский империализм и выражающим солидарность с борьбой сандинистов за свободу.
Внешние признаки Argument налицо: целью описываемых выступлений, письменных и устных, было убедить читателей и слушателей в правоте официальной точки зрения на события; в результате все участники соглашались с аргументацией статьи или доклада, принимали приведенные в них факты и логику изложения, присоединялись к их эмоциональному настрою и готовы были совершать поступки в соответствии со своими убеждениями – как минимум голосовать поднятием рук.
Однако любому мало-мальски искушенному наблюдателю ясно, что тут что-то не так. Это – не настоящий Argument, поскольку единогласное одобрение аудитории заведомо гарантировано: оно получено задолго до публикации статьи или начала собрания, причем получено совершенно другими средствами. Сами же статья или доклад не преследуют цели убедить: их задача – имитировать убеждение и получить заранее известный результат – единогласное голосование. Если выступающий соблюдает определенные стилистические, лексические и интонационные нормы и правила, содержание статьи или устного выступления в общем несущественно.
Алексей Юрчак приводит такой пример:
Когда на комсомольских собраниях Леонид [секретарь комсомольской организации] ‹…› предлагал голосовать, они [комсомольцы] отвечали утвердительным поднятием рук. Когда он заканчивал выступление, они отвечали аплодисментами. Мы знаем также, что большинство сидящих в зале комсомольцев не воспринимало слов Леонида буквально. Их утвердительная реакция была не выражением согласия с буквальным смыслом заявления Леонида, а подтверждением того, что они понимают необходимость участвовать в чисто формальном воспроизводстве этого ритуала [Юрчак 2014: 251].
На этом эффекте построен сюжет знаменитой песни Александра Галича «О том, как Клим Петрович выступал на митинге в защиту мира»: героя – записного оратора – привозят на собрание, суют ему в руку бумажку, которую он должен зачитать с трибуны, он начинает читать, и оказывается, что бумажка – не та: ему дали выступление от имени женщины:
Что говорит выступающий – не важно; важно, чтобы в тексте присутствовали привычные ключевые слова вроде «израильской военщины» или «дела мира». Все аплодируют; и если после собрания люди, проголосовав «за», остались в глубине души каждый при своем мнении, на оценку результата это не влияет. Это, другими словами, не Argument.
В уже цитированной книге Юрчак точно описывает это явление как «перформативный сдвиг»: в период позднего социализма констатирующая функция высказывания становится относительно несущественной, а на первый план выходит его перформативная функция: «создание ощущения того, что именно такое описание реальности, и никакое иное, является единственно возможным и неизменным, хотя и не обязательно верным» [Юрчак 2014: 161][7].
Приватный дискурс. Ярким примером его является всем известный «спор на кухне». Участвуют люди, хорошо знакомые друг с другом, даже близкие; между собеседниками царит доверие, все высказываются откровенно. Спор эмоционален, собеседники перебивают друг друга. Предметом спора может быть, например, то же самое положение в Никарагуа. Одни говорят, что сандинисты – бандиты, готовые перебить полстраны ради торжества абстрактных идей, другие – что никакой нормальный человек не может жить при сомосовской диктатуре и что вооруженная борьба с ней, пусть и жестокими методами, неизбежна. Одни кричат, что раз газета «Правда» за сандинистов – то они против; другие – что раз американцы за Сомосу – значит, для России лучше сандинисты. В результате такого спора собеседники, как правило, не приходили к общему мнению: каждый оставался при своем[8].
Этот тип коммуникации тоже отразился в поэзии, на этот раз – в поэме Юлия Кима «Московские кухни»:
7
Ср. с утверждением Ю. Левина, что в рамках тоталитарного дискурса оппозиция истинное / ложное становится нерелевантной [Левин 1994: 150].
8
О «русских кухонных разговорах» прекрасно написала Айрин Рис, к книге которой [Рис 2005] я и отсылаю читателей; см. также обсуждение этой книги в журнале «Этнографическое обозрение» (2006. № 5. С. 3–70).