Страница 8 из 47
То же можно встретить и у Пушкина, Хлебникова, Пастернака, самой Цветаевой и многих других, хотя, разумеется, в каждом из этих сплавов пропорции стихов и прозы различны. А вот Лермонтов дал поразительно яркий пример обратного – оторванности прозы и поэзии друг от друга.
О соотношении прозы и поэзии
А может быть, удел прозы: история стихотворения – пусть даже и ненаписавшегося.
Во всем возможность стихотворения…
Творчество Александра Цыбулевского показательно удивительной отчетливостью и откровенностью проявления упомянутого соотношения прозы и поэзии. Рефлекторность и пассивность его прозаического созерцания, высокая ответственность и избирательность поэтического разыгрывания природы обнажаются им с полным осознанием их соподчиненности[54].
Мандельштам как-то заметил, что «в поэзии важно исполняющее понимание, отнюдь не пассивное, не воспроизводящее и не пересказывающее»[55]. Понимание и означает исполнение, покорное побежденному материалу – и в каждом конкретном случае чуть ли единственно возможное.
Но чему, собственно, отдается поэт? И результатом чего становится наше его понимание?
Результатом чуткого вслушивания и вглядывания внутрь и вокруг себя, итогом перманентного созерцания и восприятия жизни. Круг снова замкнулся.
В случае Цыбулевского единородность и слитность его стихов и прозы феноменальны. Его проза – не что иное, как экзальтированный дневник и как раскрытый черновик его стихов, одновременно проза – лучший комментатор темных, неясных мест в стихах (своего рода археологический раскоп, обнажающий невидимые с поверхности культурные слои стихотворения). Прочтя стихи и взявшись за прозу, ясно видишь, как в ней (прозе) копошатся будущие (нами только что прочитанные) стихотворения. Словно народившиеся только что оленятки на своих спичечных ножках, они упорно пытаются выпрямиться, но все время спотыкаются и неуклюже падают – до тех пор пока, падая и поднимаясь, не научатся стоять твердо.
Перефразируя Пастернака – «так начинают жить стихи»: зачатие стихотворения, его становление и рост обнажаются перед читателем с неслыханной доселе откровенностью.
Покажем это у Цыбулевского на «дагестанском» примере – прозе «Хлеб немного вчерашний» и стихотворении «Кубачинский орнамент»[56]. Вот эти стихи:
Итак, начнем:
…Что такое чернь? То же серебро, но смешанное с серой. Температура плавления черни на несколько десятков градусов ниже температуры плавления серебра. И это тоже искусство – вовремя перестать дуть из так называемой фефки, ведь можно расплавить саму вещь.
Или:
…Как ни далеко ты, Дагестан, я уже кое-что умею, разбираюсь в твоих орнаментах, кое-как дую в фефку… умею. // Странно, почему-то восточный затейливый орнамент стал светом тех дней – светом, пришедшим издалека, из каких-то дореволюционных Кубачей, где старик постигал свои серебряные премудрости… И приходят люди в бурках… // Дагестан – тридевятое царство. // Дагестан, моя чернь! Дагестан моей мечты – то всплывал, то погружался, погружался и всплывал…
Или:
…Я непростительно прошел сегодня мимо двух человек: один из них – предсказатель – стоял, прислоняясь к дереву, с попугаем на пальце. Надо было заплатить мелочь какую-то уже за одно то, что попугай у него не улетает, а только переступает с одного пальца на другой, и обратно, а незаметно, чтобы у птицы были подрезаны крылья.
Или:
…Вчерашние птицы, вчерашние птицы. А что эти птицы? Не вспомнить…
Или:
…Кубачи. // Первый крик: – И можно было прожить без этого?! По дороге человекоптица /… человекоптиц. / Длинный клюв на солнце золотится. // Первое: И можно было прожить жизнь и никогда не увидеть это? // Второе: Так вот откуда 1001 ночь!
Или:
…А как же продолжение стихотворения о человекоптице? Что-нибудь о чибисе, ибисе египетском с клювом? А вчерашнее море с плавающими горьковатыми листьями?
Или:
…Что же снится в первую ночь в этом ауле? Мне – летающие люди и сам я учился летать. Но об этом подробнее после, в каком-нибудь отрывке, «Сон». А может быть, тут все сон? И этот фарфор, и эта щель в другую комнату с мерцанием медных подносов. И эти потолки, и эти потолки. Сейчас я расскажу, каким должен быть потолок: балка большая одна и балочка поменьше, поперек – много – и сверху поперек балочек обшивка. И ковры внизу. Не забудь про сон свой. Да, жизнь, оказывается, должна быть украшена – вот в чем суть – смотри обои – как они ловко огибают балку! И не боятся ширпотреба. В конце концов, дверным ручкам не обязательно быть уникальными. Воскресенье здесь в четверг. С длинным клювом человекоптиц. А утром мусульманский конь бьет копытом на противоположном склоне. Ковры. По ним ползает собиратель конфетных бумажек навощенных. // Конечно, я забыл свой сон.
Или:
…Аул – аул! // Увел-таки мусульманского коня муравей. Подошел и увел по тропинке. // По зеленому склону напротив холма бежит девочка в красном платьице. А в темноте эта белизна покрывал за плечами женщины, подобная прохладным крыльям. Летание, летающее было в воздухе самом. Так я вспомню свой сон. // Постиранные крылья. // А у Кузмина: те два крыла напрасных за спиной. Сказать про два крыла – напрасных – высшее. И сколько не колдуй с прохладными и постиранными, все это, так сказать, бескрыло по сравнению с теми окрыленными напрасными. // Я еще не гляжу на аул – боюсь. Скажем пока так: какой-то фокусник швырнул колоду карт, и застыли карты в воздухе бесчисленными плоскостями – плоскими крышами. Сколько веков длится этот фокус? // Стоят на полке большие кувшины – мучалы без ручек. Как их носят женщины – тайна для мужчин. – Вот тут так этим как-то обвязывают длинной белой материей, – объясняет Гаджи. Тупость лиц, которая не тупость. Тупые разговоры умных глаз. Красивая девочка хозяйки тут, и там у другой, и приятно спросонок слышать переступание босых ног по ковру. Девочка чистит медную посуду. Женщина идет за окном с огромным тюком трав. Ты так всматриваешься в сегодняшний день, точно не было вчерашнего и позавчерашнего. И сегодня ведь плавают вчерашние осенние листья в Дербентском море. И эти черные худые прожаренные типы сидят в чайхане. – Все мы евреи, – заявили они с гордостью. А чай подавала и подавала еврейка-чайханщица разбитная. Но можно ли оторваться от сегодняшнего дня, от этого аула? // От того аула отлепиться, отклеиться. Зачем? Мелькает человекоптица… Что за наважденье с этой птицей? // Оторвать склонившуюся тень. / но мелькнула человекоптица, / унесла… день. // Я в ауле! Я допущен в аул! Тень орла непостижимо мягко обрисовала контур горы. И дети в парадных штанишках. Сопли с конфетами. Остро пахнущие конфетами горы конфетных бумажек. // И коня уводит по тропинке /… человекомуравей. // Синий аул и белый. Белый и синий. Медный, черный, прокоптелый. Ты посмотри на эти кувшины, а потом толкуй, что должно и что не должно быть украшено. Отсутствие украшений – стиль нашей эпохи? Тронуть резцом – оставить след на меди… Живут, живут кувшины, не молчат. Этот утолщен в этом месте в осуществлении каприза. Стали приданым прокопченные эти бока. Тут в каждом доме такая комната-музей, с медной посудой и фарфором – голубыми средневековыми китайскими чашами-пиалами в трещинках. // А с утра кто-то все на чем-то играет вдалеке внизу. Завязывается вчерашняя свадьба. // И это не просто музей – в каждом кувшине вода – они служат – вот почему они дышат. Они живые. И камины резные. Резные камины. И ковры к настроению. И настроение к ковру. // Застыло сфотографироваться, держа в руке чеканный чернью пояс. Не различить кропотливого узора. // Пекарь в пекарне сказал: «Есть хлеб немного вчерашний…» Немного вчерашний. Вы ели хлеб немного вчерашний? // Ощущенье бесконечности на этих улочках, которые кружат, виясь. Никогда теряющаяся прямая не даст такого ощущения бесконечности. // Душа меди не меньше, чем душа камня. Я вошел в душу меди.
54
См. эпиграфы.
55
Мандельштам О. Разговор о Данте. М., 1967. С. 6.
56
От Кубачей – дагестанского аула, знаменитого своим ювелирным промыслом (чернью и др.).