Пещера Рыжего монаха

— Я правда все хорошо помню, сам видел эту пещеру, — дрогнувшим голосом сказал Федя.

— Слушай, друг, — понизив голос, заговорил Аджин, — ждать хуже, чем не ждать. Когда сами пойдем искать?

— Нет, больше так нельзя, и без того наломали дров. Теперь без нас обойдутся. Отец говорил: приняты меры, скоро тех монахов и так переловят, у них о кладе и дознаются.

Федя говорил твердо, но не было, наверно, сейчас на свете человека несчастнее, чем он. Аджин посмотрел на него с сожалением.

— Ты подвиг совершал, чуть не умирал… Почему теперь так говоришь? — Он не знал, какую борьбу его другу пришлось выдержать с самим собой.

— Нет, подождем, — твердил Федя.

Но Аджина не так-то легко было успокоить.

— Слушай, друг, — заговорил он вкрадчиво, — Василид свое дело сделал, ты сделал, давай теперь я один пойду. Ты мне расскажешь, как идти. Вернусь, тебе одному скажу, где золото нашел.

Федя с минуту подумал, потом сказал:

— Нет. Хватит глупостей. Хорошо еще, что мы с Василидом живы остались. Одному туда ходить нельзя.

Вдвоем, выбирая окраинные улочки, они отправились к Василиду. Послушник тоже был в курсе печальных событий.

— Так, видно, господу было угодно, — сказал он уныло.

Глава XXIV, где мы расстаёмся с полковником и вновь встречаемся с Тагуа

Нежинцев смотрел в зарешеченное окно, облокотившись о высокий подоконник. Тюрьмы в городке не было, и для арестованных приспособили полуподвалы красноармейской казармы. На допросы полковника водили в помещение штаба.

Чекисты знали о его деятельности на побережье почти все: захваченные в ту же ночь князья и дворяне, заботясь о своей судьбе, не скупились на показания. От допроса к допросу полковник был вынужден подтверждать новые подробности готовящегося мятежа.

Теперь чекистов интересовало его прошлое: деятельность во время гражданской войны и во врангелевской разведке. Нежинцев своими показаниями всячески запутывал следствие, стремясь оттянуть печальный конец.

Он не переставал удивляться тому, какую неожиданную шутку сыграла с ним судьба. Легче всего было свалить неудачу мятежа на вероломство Евлогия, но подсознательно Нежинцев понимал, что причина не в этом. О том, что он рассчитался с жадным попом, полковник, конечно, не жалел.

Как всякий смертный, Нежинцев испытывал страх за свою жизнь, но опыт подсказывал ему, что нельзя терять надежду на освобождение, пока есть хоть малейший шанс.

Он усиленно занимался гимнастикой. Кормили сносно. Пища была простая, но сытная. Благодаря ежедневным хождениям на допрос в соседнее здание Нежинцев хорошо знал расположение казарменного двора и что улица за воротами переходит в горную дорогу.

Большую часть времени полковник проводил у окна, наблюдая за жизнью казармы. Особенно его интересовала коновязь. Изо дня в день натренированным взглядом наездника он выбирал себе лошадь по вкусу. Сегодня присматривался к гнедой кобыле, что стояла у ближнего конца коновязи. К седлу ее была приторочена скатанная бурка.

Приникнув к решетке, Нежинцев увидел приближавшегося красноармейца. Судя по времени, шел его конвоир. Сердце дрогнуло от проблеска надежды: в конвоире полковник узнал своего бывшего денщика. Оба служили в белой армии. Два года назад пути их разошлись, и дальнейшая судьба солдата не была известна полковнику. Непривычно было видеть на нем красноармейскую форму. Обдуманная маскировка или Жигунов в самом деле переметнулся к красным? В свое время это был хороший служака — георгиевский кавалер, добросовестный и исполнительный, разве только чересчур замкнутый.

Спустя минуту прогремел засов — у распахнутой двери стоял красноармеец.

— Да это Иван Жигунов, черт меня подери! Кто бы мог подумать! — с хорошо разыгранным изумлением воскликнул Нежинцев. Он сидел на табуретке и теперь встал навстречу конвоиру, разведя руки, словно хозяин, приветствующий дорогого гостя.

Красноармеец нахмурился и пристально вгляделся в арестанта.

— Господин полковник? Вот те на!..

— Какими судьбами, ты хочешь сказать? Я-то понятно, а вот что означает твой маскарад? — проговорил Нежинцев, понижая голос и многозначительно оглядывая красноармейскую форму.

— Да уж как есть, ваше благородие: второй год на службе в Красной Армии, сдался добровольно под Харьковом… Однако время не ждет, извольте идти, куда приказано.

Нежинцев лихорадочно соображал, каким образом затянуть беседу.

— Что-то не возьму в толк: как же ты, голубчик, решился на такое дело? — заговорил он с ласковой укоризной. — Я-то считал тебя преданным служакой.

— Извиняюсь, господин полковник, но только что вы можете знать о нас, солдатах? Если сапоги вам чистил исправно да за водкой вовремя бегал, то уж и предан, значит? Тут дело посложнее. А что против своих братьев шел, так не один я — многим вы головы заморочили. Слеп был.

Нежинцев чувствовал, как уходит из-под ног почва.

— Не вижу смысла в твоих словах, — сказал он. — Должен бы догадываться, что такое положение не будет продолжаться вечно — со дня на день все переменится. Ты не знаешь, как сильна сейчас белая армия, да и наши западные союзники не потерпят у власти большевиков. Будь я на твоем месте, я бы призадумался. Ты выбрал неудачный путь. Но у меня хорошая память: сослужи мне службу и можешь быть спокоен за свое будущее.

Жигунов усмехнулся:

— На белое воинство я и сам насмотрелся, оно — что покойник, не воскресишь. Да и ваше благородие за решеткой неспроста оказались. Уж если в восемнадцатом году у вас не вышло, то сейчас не выйдет и подавно. На Антанту[63] тоже не очень кивайте, ей в наши дела не время лезть. Мы ведь политграмоте учимся и смекаем, что к чему. Мне ваши речи непригожи, хоть озолотите, за вами не пойду. Смиритесь, примите свою кару, как должно солдату.

От столь неожиданной отповеди кровь прилила к голове, но Нежинцев вовремя пересилил свой гнев и, понизив голос, вдруг произнес:

— А не забыл ли ты, как пленных красноармейцев шашкой рубил?

Жигунова даже передернуло:

— Что еще за шутки! Не было в моей жизни такого!

— А вот поручик Махортов писал, что мой бывший денщик лютует, даже пленных своей волей казнит.

— Не знаю я никакого Махортова! — вскричал Жигунов. — Ложь это: видать, сильно смерти боитесь, если такое на меня решили возвести.

— Махортов дворянин и мой приятель, у меня нет оснований ему не верить. Твои командиры будут довольны, узнав подробности твоей биографии.

— Вам не поверят, — произнес красноармеец дрогнувшим голосом, — только честь свою замараете.

Но обстоятельства были не из тех, чтобы полковник мог разжалобиться.

Нежинцев продолжал следить за красноармейцем.

А Жигунов был подавлен и, не думая об опасности, вошел в камеру. Угол около двери, в котором он оказался, не давал ему свободы движения. Нежинцев не упустил этого из виду.

— Ну, так как же? — спросил он.

Точно устыдившись своих колебаний, Жигунов глухим, но твердым голосом ответил:

— Нет — вот мое слово! Пусть даже смерть приму от своих, а под вашу дудку снова плясать не стану.

Нежинцев весь подобрался и, нарочито сгорбившись, направился к двери. Поравнявшись с конвоиром, точно рассчитанным движением он метнулся на него, и прежде чем тот успел вскинуть винтовку, сильные руки железной хваткой сжали ему шею. Убедившись, что красноармеец не в состоянии крикнуть, Нежинцев вдруг отступил на шаг, рванул его тело на себя и с размаху ударил затылком об стену. Почувствовав, как жертва оседает под его руками, Нежинцев вырвал винтовку и кинулся к лестнице.

Взбежав по ступеням и миновав отрезок коридора, Нежинцев остановился и выглянул из-за угла. Отсюда было видно крыльцо: часовой стоял, привалившись к столбу, глядя в сторону. В несколько мгновений Нежинцев преодолел разделявшее их расстояние и взмахнул прикладом. Но ему не повезло: услышав шаги, часовой отшатнулся, и удар пришелся по плечу, лишь сбив красноармейца с ног. Времени на то, чтобы покончить с ним, у беглеца не было.

63

Антанта (франц.; буквально: «Согласие») — империалистический блок буржуазных стран, организовавших антисоветскую интервенцию в 1918–1920 гг.