Страница 59 из 71
После освобождения призвал меня игумен. «Помню, — говорит, — ты про какое-то богатство толковал, понятно — нездоров был. А здоровому было бы грех такие речи говорить. Предположим, ты бы клад нашел. Так, во-первых, тебе по уставу своего иметь не положено, а во-вторых, опять же на монастырской земле добро находится. Так вправе ли ты им распоряжаться и условия ставить?»
— А разве нельзя было пожаловаться? — спросил Федя.
Монах добродушно и снисходительно посмотрел на него.
— А кому? Отец Илиодор самому наместнику Кавказа — духовный отец. Как же, станут меня слушать… А на мне еще клеймо сумасшедшего. «Иди с богом, — говорит мне игумен, — о земном меньше думай, помалкивай да молись почаще».
А я уж давно по-своему решил. Прощайте, думаю, души заблудшие, чем дальше от вас, тем лучше… «Нет, — говорю, — святой отец, я в горы удалюсь, отшельником стану». Игумен, конечно, рад-радехонек от такого беспокойного инока избавиться. Для прилику отговаривал немного, а потом отпустил. Так и оказался я здесь, так и стал один жить.
— И сколько же вы здесь один?
— Восьмой год живу, не ведая тревог. Дни провожу в трудах и молитвах, и сон мой спокоен.
На этом закончился разговор. Но Федя еще не раз возвращался к нему, расспрашивал о кладе, и беспокойство снова овладевало им. Сколько еще продлится его выздоровление? В городе его, конечно, хватились, и, надо думать, Аджин рассказал, зачем понадобилось Феде идти в горы. Возможно, его уже разыскивают, несмотря на непогоду. Но только чудо может привести людей к затерянному в горах жилищу отшельника. А что, если монахи все выпытали у Василида и сейчас пробираются сквозь вьюгу к пещере, где спрятан клад, чтобы перепрятать его заново?
Самой же тягостной была мысль об отце. Ведь у него есть все основания думать, что Федя уже покоится где-нибудь под каменной лавиной или на дне Монашки.
Мысль обратиться к помощи отшельника все чаще приходила Феде в голову.
Как-то вечером, когда Иона, усевшись у очага, занялся приготовлением ужина, Федя заговорил о том, что волновало его. Но начал он издалека:
— Дядя Иона, а кем был отец Георгий, когда вы в монастыре жили?
— Уставщиком был, а настоятелем, говорил я тебе, отец Илиодор… А что, отец Георгий сейчас обителью правит?
— Последние годы был во главе монастыря, а недавно умер.
— Мир праху его, хороший человек был. Будь он в то время настоятелем, может, и история с кладом сложилась бы иначе. А кто же теперь в настоятелях?
— Я слышал, что казначея Евлогия на это место прочат.
Иона пришел в сильнейшее возбуждение.
— Да неужто? — горячо воскликнул он. — Неразумно было его при деньгах ставить, а уж иметь такого человека над всей братией — не приведи господь! — Иона схватил кочергу и с ожесточением, изумившим Федю, начал колотить ею по затухающим головням, высекая из них снопы красных искр. Умерив свой гнев, он застыл в понурой позе. Наступило молчание.
— Дядя Иона! — вдруг сказал Федя. — Та история с сокровищами еще не закончена.
— Откуда тебе знать об этом, отрок?
— Да уж так случилось…
Волнуясь и торопясь, Федя начал рассказывать о голоде в Поволжье, о скупости монастыря, о правительственном декрете.
Отшельник с жадным вниманием слушал мальчика.
— Так почему власти не отнимут золото? — спросил он.
— В том-то и дело, что о тех сокровищах мало кто знает: Евлогий припрятал их, а когда декрет вышел, его сподручные все из монастыря вывезли и в горах захоронили. Теперь даже обыск в обители не поможет… — Федя сморщился, поняв, что сказал больше, чем намеревался.
— Не хочешь ли ты сказать, что знаешь, где находятся ценности?
Таиться дальше не имело смысла.
— Да, знаю! Я обманул вас вначале, что от взрослых отстал.
— Я и сам это понял.
Наступило долгое молчание. Федя понимал, что слово теперь за Ионой.
— Ты хочешь, — спросил монах, — чтобы я пошел в город?
— Да, я бы письмо с вами отправил.
Если бы Федя знал, какое смятение овладело отшельником!
— Вот оно как… Господи, за что мне сие? — пробормотал он.
— Там люди гибнут, — сказал Федя. Иона долго не отвечал.
— Знаешь что, — наконец заговорил он, — утро вечера мудренее, я молиться буду, подумаю…
Остаток вечера прошел как обычно. Они коротали время у огня и, точно условившись, говорили лишь о незначительных вещах. Поужинали кашей из гоми[60] и выпили по кружке компота из диких яблок и алычи. Затем в пещере воцарилась тишина.
От мыслей, теснившихся в голове, Федя не мог заснуть, а, как и в первые дни болезни, погрузился в какое-то лихорадочное состояние. Но под утро он крепко заснул, и сон, пришедший к нему, был сладок. Он снова видел себя вместе с друзьями: с Аджином и Василидом. Затем к ним присоединились Тагуа и Рыжий монах. Охотник что-то рассказывал, ему вторил отшельник.
Федя вдруг проснулся и открыл глаза. Неужели к нему вернулась болезнь? — он по-прежнему слышал голос Тагуа. Мальчик повел глазами и увидел на стене висящую бурку. Все еще не веря себе, он приподнялся на локте: охотник и отшельник сидели рядом у пылающего очага и мирно беседовали.
Федя все лежал и смотрел, а сердце полнилось радостью, и от нее вдруг навернулись слезы. Он справился с ними и позвал:
— Тагуа!
Охотник встал и быстро подошел к нему:
— Живой, джигит?
Не в обычае абхазцев-мужчин было целоваться — он взял мальчика за плечи, потом обнял.
Иона со своего места, улыбаясь, наблюдал за ними.
Тагуа помог Феде одеться и встать на ноги, хотя тот уже в этом не нуждался — от ночного болезненного состояния не осталось и следа.
Иона, поддавшись общему возбуждению, был подвижен и разговорчив, как никогда.
Феде не терпелось узнать, что происходит в городе, но Тагуа, выехавший почти следом за ним, и сам ничего не знал.
Над очагом в котле уже попыхивала мамалыга. Сели за завтрак. Дальнейшие события развивались стремительно.
— Ну как, друг, ехать можешь? — спросил Тагуа.
— Ехать? — Федя вскинул удивленные глаза. — На чем?
— Не на мне, дорогой, — лошадь за дверью ждет.
— Тогда конечно! — воскликнул Федя.
— А не простудится отрок? — с сомнением произнес Иона.
— Не бойся, у меня для него такая бурка есть! В Сибирь можно ехать.
Через час Федя с охотником готовы были пуститься в дорогу. За дверью всхрапывала и била копытом оседланная лошадь. Федя закутался в знакомую бурку, Тагуа облачился в другую.
Иона приготовил им в дорогу узелок с провизией. Когда уже собирались прощаться, он отошел в угол и достал из сундучка какую-то вещь, завернутую в тряпку и перевязанную бечевкой.
— Возьми, — сказал он, подавая ее Феде. — Когда приедешь в город, сдай в ту комиссию, о которой рассказывал.
— В ПОМГОЛ, — напомнил Федя. — А что это?
— Посильная лепта — фамильная вещь. Хоть и говорится: «Не берите с собой ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои», взял я ее, когда из мирской жизни уходил.
В тумане своего счастья, вызванного скорым возвращением в город, Федя не замечал, что творится с Ионой. Только теперь он услышал, как дрожит его голос, увидел печаль в глазах.
Федя кинулся к отшельнику на грудь и едва не заплакал. Одно утешало: он не сомневался, что они еще встретятся.
Все трое вышли за порог.
Боже, до чего изменилось все вокруг! Горы сверху донизу оделись праздничной, сверкающей белизной. Небо рядом с нетронутым, девственным снегом казалось еще синее. От свежего воздуха, как от вина, кружилась голова.
С помощью охотника Федя взгромоздился на лошадь. Тагуа взял ее под уздцы и двинулся вниз по склону. Иона пошел проводить их. Минут двадцать они преодолевали довольно опасный спуск между скалами, потом вышли на тропу.
Остановились попрощаться.
60
Гоми — злак, выращиваемый на Кавказе.