Пещера Рыжего монаха

Федя сбежал на дно ущелья и в отчаянии заметался по берегу. И вот в одном месте он обнаружил какой-то намек на переправу: разделяя надвое поток, в воде торчал небольшой, с плоской вершиной утес. Если хорошо разбежаться, можно было прыгнуть на него, потом по выступающим из воды камням перебраться на противоположный берег. Вконец усталый и промерзший, Федя понимал, как опасен подобный прыжок.

Поток прорывался со страшным грохотом, метался и ярился вокруг камней, вскипал водоворотами. Над утесом висел туман из водяных брызг.

Да, настал час, когда надо было доказать свою храбрость или отступить и навсегда возненавидеть себя. Федя разбежался и прыгнул.

Он оттолкнулся от берега удачно и, пролетев сквозь облако брызг, приземлился на покатом склоне утеса. Но в то же мгновение ноги скользнули по мокрой скале, Федя грудью ударился о камень и поехал вниз. Его окатило ледяной волной. Судорожными движениями он стал шарить руками по поверхности камня и ухватился за торчащий из трещины стебелек самшита. Был он едва ли больше крысиного хвоста, но густо усыпан плотными кожистыми листьями. Листья не дали соскользнуть пальцам. Цепляясь свободной рукой за шероховатости камня, срывая ногти, Федя подтянулся, и сантиметр за сантиметром выбрался на плоскую вершину утеса.

С минуту Федя лежал, распластавшись, ловя ртом воздух; его мутило от пережитого страха. Когда он немного пришел в себя, то увидел, что остаток переправы не столь опасен, он заставил себя подняться и, прыгая с камня на камень, достиг берега. Он задержался лишь для того, чтобы снять сапоги и вылить из них воду. Затем поспешно выбрался на противоположный склон.

Перед ним раскинулось обширное неровное плато. Через него тянулась цепочка людей и мулов. Тропа осталась в стороне. Вскоре монахи скрылись в низине, и Федя зашагал им вслед.

Он шел, сильно наклонившись вперед. Когда ветер, на мгновение стихая, переставал поддерживать Федю, он падал на руки и колени.

Впрочем, и монахам, должно быть, приходилось нелегко: ветер рвал, как паруса, полы их балахонов, срывал башлыки; мулы то и дело останавливались. Но монахи, по крайней мере, не мерзли. А Федю облепляла мокрая одежда, ноги в сапогах были как в холодных компрессах. Его бил озноб, голова болела. Но он шел и шел, механически переставляя ноги, падал, поднимался и шел дальше.

Одолевали мысли. Сколько километров позади! Даже если он выследит, куда спрячут свой груз монахи, никогда ему, обессиленному и замерзшему, не добраться до дома. А нагнать караван и сдаться монахам — значит бесславно кончить жизнь в плену, в каком-нибудь белогвардейском гнезде. Да что там, будут ли еще монахи связываться с такой обузой — больным, измученным мальчишкой! Он просто будет застрелен или сброшен со скалы. Нет, уж лучше самому погибнуть в этих диких горах, умереть на этой тропе, чтобы кости его, объеденные волками, нашел какой-нибудь охотник. По остаткам одежды люди узнают его… Федя проклинал свою самонадеянность. Сообщи он вовремя в ревком, что готовится похищение, и все сложилось бы иначе. Так нет — славы захотелось!

Голова его разрывалась от боли и сознание туманилось. Ног он уже не чувствовал. Шапку давно сорвал с головы и унес ветер — ему было все равно. Он упал и не спешил подняться. Равнодушие овладело им. Хорошо было так лежать, укрывшись за скалой от ветра.

Мысли его вернулись в город, к Василиду, Аджину… Они втроем стоят на солнечной поляне, в окружении зеленых платанов. Вместе с этой картиной начинают всплывать в памяти слова. Что же там говорилось? «Я, сын трудового народа… — кажется, так, — вступая в «Киараз», буду верой и правдой предан делу революции… буду биться до последней капли крови своей… И пусть карают меня народ и Ажира, если я отступлюсь». Что-то Аджин говорил про эту Ажиру… Но сейчас это не важно. Федя уже поднял голову. Затем, отталкиваясь от земли руками, он заставляет себя встать на колени. Ветер хочет завалить его набок, но Федя прижимается к камню. Из-за камня видно плато. Федя шарит по нему взглядом и видит, как фигурки людей и мулов одна за другой исчезают за краем плато.

Выждав момент, когда ветер стих, Федя, придерживаясь руками за камень, поднимается с колен и идет, слегка наклонив тело вперед, широко расставляя ноги. Это напоминает хождение в шторм по палубе. Буря, кажется, начала стихать.

Так он добрался до края плато. Отсюда открывалась неглубокая долина. Но от мальчика ее дно было скрыто выступающим склоном; чтобы увидеть караван, следовало достигнуть этого выступа. Преодолевая головокружение, Федя начал спуск. Вопреки ожиданиям это оказалось легче, чем идти по ровному месту: склон был крутой, и за него можно было держаться руками. Зато стоило оступиться, и он покатился бы вниз. Федя подобрался к выступу.

Внизу, под навесом скалы, монахи разгружали мулов.

Долина даже в это время года выглядела уютной, по дну струилась речка. По противоположному склону низвергался каскад.

Тело уже не подчинялось Феде, он лежал неподвижно и глазами следил за монахами.

Двое из них отделились от стоянки и полезли вверх по склону. Взгляд его, опережая монахов, поднялся выше, и в сером каменистом откосе Федя увидел вход в пещеру.

Радость вспыхнула и сразу погасла, оставив лишь горькое удовлетворение. Тайна, добытая с таким трудом, умрет вместе с ним. Клад, бесценный клад будет лежать здесь до тех пор, пока эти разбойники в рясах не сочтут нужным вернуться за ним.

Но тут Федя спохватился: пройдет еще три-четыре минуты, и монахи, лезущие по склону, поднимутся настолько, что непременно увидят его. Надо было снова подняться на плато.

Что ж, пусть это будет его последним усилием в жизни. Встать на ноги не было сил, и эти несколько десятков метров Федя одолел ползком. Последние силы оставили его, и он замер, распластавшись на голых камнях.

День ли, час длилось это состояние, Федя никогда не смог бы сказать. Но в какой-то момент он ощутил, как чьи-то руки касаются его, переворачивают на спину. Наконец, повинуясь легким толчкам и голосу, доносившемуся словно из другого мира, он с усилием открыл глаза. Он увидел над собой незнакомое лицо и яркую рыжую бороду. Ужас коснулся его сердца, и он окончательно потерял сознание.

Глава XX, из которой становится ясно, что Рыжий монах и вправду существует

Сначала его мучили кошмары. Они поднимались из глубин затуманенного мозга, подсказанные событиями последних дней. Один был особенно жутким и навязчивым. Он сидит верхом на муле. Не подчиняясь узде, мул несется по горной тропе. С высоты седла Федя видит, как тропа обрывается над пропастью. Он силится соскочить с мула, но ноги его увязают в стременах.

Сдавленный крик вырывался из его горла и прерывал сон. Федя открывал глаза и сквозь горячечную пелену тумана неизменно видел перед собой лицо Рыжего монаха. В страхе он закрывал глаза и проваливался в новый кошмар. Теперь он видел сидящих у костра монахов. Один из них берет из костра головню и подносит к своей трубке. Но от головни вдруг с треском вспыхивают его волосы, и голова пылает высоким ярким факелом. Федя хочет крикнуть, но боится выдать себя, и он стонет, стонет до тех пор, пока и это видение не исчезает.

Временами рот мальчика наполнялся какой-то жидкостью, и он невольно проглатывал ее; до слуха доносился голос, но мозг долго был не в силах отделить эти ощущения от преследующих его видений.

Сколько это длилось, Федя не знал. Но однажды он открыл глаза и понял, что пришел в себя. Над ним был каменный закопченный потолок. Федя повернул голову и встретил взгляд человека. В том, кто это был, сомневаться не приходилось: волосы и борода его цветом почти не отличались от пламени очага, возле которого он сидел. От страха Федя снова закрыл глаза. На его лоб легла прохладная рука, он услышал тревожный хрипловатый голос:

— Хвала господу! Пришел в себя наконец… — Совсем близко на него смотрели светлые печальные глаза. — Не засыпай, отрок, выпей-ка сперва вот это.