Dreamboat

Постепенно разъезжались лихачи по хлебным местам. К театру Василия Ильича Дерягина "Парнас", здесь, по завершению спектакля, подобрать можно было множество изящной публики, особо не жадной, "на водку" от 10 до 25 копеек сверх таксы накидывающей. К ресторанам "Люкс", "Версаль", "Метрополь", "Плаза", "Сады Пальмиры", здесь пассажир в подпитии и до полтинника дать мог. К веселому дому мадам де Лаваль, к меблированным комнатам Коробкова "Гранд-отель", к Царицынскому железнодорожному вокзалу, к пассажирской пристани реки Вори.

Отдельной дешевой мразью вдоль улиц фланировали "ваньки", "молодцы", "погонялки", "гужееды" - неказистая деревенская сволочь в замусоленных одеждах, подавшаяся в город на заработки, на ледащих лошаденках да никудышных пролетках. Экономя на всем, эта деревенщина норовила увести из под носа жирного клиента и сбивала цену. На биржу они могли попасть, лишь "позолотив ручку" городовому, останавливаться посредине улицы им запрещалось. Кой-как перебивались они, еле сводили концы с концами, находя отдохновение в пивных и трактирных заведениях "с дворами" - местом, где стояли деревянные колоды, возле которых отдыхали и ели лошади. Сами извозчики блаженствовали в "низке", особом, отведенном для них зале. Здесь они пили жидкий чай и закусывали, покупая со стойки, калачи, сайки, весовой хлеб, баранки, дешевую колбасу, щековину - вареное мясо с воловьей головы, студень или холодный навар с ног, печенку, сердце или рубец, соленую воблу, севрюжью голову, капусту, огурцы. В этих-то местах и интересно было слушать их разговоры, новости и жалобы на условия труда.

Серафим Григорьевич Дорофеев, потомственный ямщик, лихач со стажем наконец-то взял пассажира, и не какого-нибудь нищего лавочника, богатство которого ЧК реквизировало на нужды мировой революции, а офицера, этот не обидит, расплатится и даже на водку накинет, не поскупится. Во всяком случае, Серафим Григорьевич очень на это надеялся. Когда-то заработок его был выгодным и, по сравнению с другими профессиями, довольно значительным, но революция основательно подкосила его. То есть, Серафима Григорьевича она раскрепостила, освободила от эксплуатации и произвела из лакеев самодержавия во вполне сознательного пролетария. Теперь он перевозил не "язвы на теле трудового народа", а, по большей части, сам трудовой народ, что сильно сказывалось на благосостоянии, и отнюдь, не в лучшую сторону. Когда "красный период" закончился, и в городе вновь возобладала какая-никакая власть, лихач Дорофеев очень надеялся на возвращение "добрых клиентов", увеличения таксы хотя бы вдвое и щедрых подачек "на водку".

Пассажир попался славный, пообещал "не обидеть" и всю дорогу с изысканным вниманием слушал бесконечные рассказы Серафима Григорьевича. И о столкновении пролетки с паровозом не переезде, недалеко от станции Серебренниковская. И о том, как извозчик Вахромеев, проезжая по вечно после каждого большого ливня затопленной улице Невельской, угодил колесом в яму и поломался. И о том, как много стало "малолеток", то есть возчиков до семнадцати годков, заменивших занятых на мировой, а позднее, гражданской войнах взрослых.

- Куда скажут или покажут - туда и везут, знамо, ни улиц, ни присутственных мест не знают совсем, экипажи плохонькие, лошаденки худые, нечищеные, где уж тут культурно пассажиров возить, без причинения неудобств. Всякая животная - она ласку любит. Вот Орлика моего овсом накорми, опять же, морковку сладкую дай, он знаете, как морковку любит, и будет служить лошадка верой-правдой, денно и нощно, и в праздники Рождества Христова или, скажем, Святой Пасхи. Почисти его обязательно, негоже лошадушке чумазой ходить.

Пассажир согласно кивал, и Серафим Григорьевич расходился пуще:

- Раньше бывало, подашь к театру или к Метрополю, скажем, клиент все более, приличный, не замухрышистый, везешь, к примеру, на Московскую либо Губернаторскую улицу...

- А на Дроздовку? - спросил пассажир. - Или в Гусилище? Матросскую слободу?

- Да Боже меня упаси, кто ж туды поедет, особенно в темное время, разве что за тройную плату, да и то навряд ли, там же душегуб на душегубе и душегубом погоняет. Можно и лошадь потерять, и выручку, а то и голову сложить. Третьего дня Васька Маркелов повез трех лихих людей, купился на большую деньгу - так еле убег, чуть не убили, и лошадь, и фаэтон забрали. Запил Васька горькую, и не понять, в горе ли, в радости, лошадь-то жалко, но зато сам живой. А сегодня под вечер, в аккурат, к трактиру "Фадеича", где он "казенную" откушивал, экипаж его подкатывает, ни кучера, ни седоков - пустой. Лошадь, по привычке, вернулась на старое место, к хозяину. Васька глазам не верит, на радостях выкатил всем угощение: возрадуйтесь справедливости!

- А к властям он не обращался? В контрразведку, например?

- Да боже упаси, ваше благородие, кому до него дело, до Васьки Маркелова, людей вон на улицах стреляют, режут, а тут всего лишь лошадь...

- Но за разрешением на извоз вы обращаетесь? За номером?

Серафим Григорьевич вытянул из кармана табакерку, сунул в правую ноздрю понюшку, резво втянул воздух. Махорка, перетертая в пыль с сосновой золой, перцем и розовым маслом, казалось, шибанула прямо в мозг, слезы брызнули водопадом, и Серафим Григорьевич блаженно чихнул.

- Как же без этого. А случись что - кого первым опрашивают? Нашего брата, извозчика: что видел, что слышал, кто к кому, у кого, зачем, почему? А без этого номерок не получишь, и разрешение отберут...

- И кто же экипаж у вашего приятеля забрал?

- Да какой он мне приятель, Васька? А забрали известно кто - лихие люди. - Серафим Григорьевич вновь улыбнулся, сунул понюшку теперь в левую ноздрю и опять чихнул мучительно - сладко.

- И-их, хорош табачок! До самых-самых корней волос продирает!

- А что за лихие люди? - проявил навязчивое любопытство пассажир. - Знаешь, нет, любезнейший?

- Думаю, топчинские. Петра Кузьмича Топчина людишки.

- Кто таков?

- Ну, за руку я с ним не здоровкался, слышал только, где-то в Гусилище обретаются, целый дом занимают. Как стемнеет - на свой разбойный промысел поспешают. А то и днём. Не боятся никого.

- Так уж и никого? - сделал удивленное лицо пассажир. - Я слышал, их сильно постреляли при красных. И сейчас контрразведка ловит.

Пассажир был явным несмышленышем, идеалистом, словно только что спустился на землю.

- Всех не переловишь, вашбродь, не перестреляешь. Во все времена лихие люди были. Свято место пусто не бывает, одних подстрелят - на их место другие придут. На Дроздовке, сколько помню себя, всегда кого-то ловили. Поймают и в каторгу, а он через месяц опять здесь, ходит гоголем, с околоточным надзирателем Спиридоновым Фомой Лукичом раскланивается, наше, дескать, Вам почтение, Фома Лукич, не извольте гневаться. Фома Лукич для порядка погрозит ему кулаком, гляди, мол, у меня, знаю, что в бегах, не шали! А фартовый человек ему: как можно, Фома Лукич, мы завсегда со всем уважением. Лет двадцать простоял Фома Лукич на Дроздовке, каждого таракана там знает, не то что людишек, а при большевиках турнули его взашей и каких-то классово сознательных пролетариев назначили. У пролетариев тех ещё сопли под носами не высохли, нацепили на рукава красные повязки да с ружьишками ходят по Дроздовке, порядок блюдут, а фартовые над ними похохатывают, животики надрывают. Потом прикатили солдатики да матросня на автомобиле, облава, значит, да только не споймали никого, так шелупень всякую, сурьезные люди как водица через сито утекли.

- А что же Прокофий Диомидович Дроздов-то сквозь сито не утек? - спросил пассажир

- Ну, Прокофий Диомидович лицо сурьезное, официальное, не по чину ему от сыскных бегать, несолидно.

- А в тюрьме сидеть солидно?

Серафим Григорьевич лишь снова усмехнулся.