Dreamboat

Самойлов не задумался ни на мгновение:

- Не бином Ньютона! Это Васька Хрящ и Митька Упырь, третий, скорее всего, Яшка Большой. Налетчики и душегубы, личности весьма ограниченные, хотя и чрезвычайно опасные. Не советовал бы Вам с ними встречаться... Хотя... Вы слишком подробно описали их, даже про родимое пятно на предплечье упомянули. Не думаю, что Хрящ при вас заголялся настолько. Из чего можно сделать вполне логичный вывод, что данная троица перестала быть опасной, так, нет?

- Сами по себе, или на кого-то работают?

- Раньше состояли в банде Смурова, в марте попали в засаду бандотдела губчека, главаря и ближайших подручных перебили, остатки залегли на дно, несколько месяцев знать о себе не давали, сейчас, следовательно, снова проявились.

Голос Самойлова был казенно-равнодушным, Северианов понял, что происшедшее мало волнует старого сыщика, по-видимому, крепко ему азарт отбили.

- Где они могли скрываться?

- Да много где. Раньше в Матросской слободе, местечко еще то, днем-то гулять не рекомендуется, а уж ночью тем паче. В лучшем случае, разденут донага, в худшем - выловят потом ниже по течению реки Вори. В Гусилище тоже лихих людей хватает. На Дроздовке...

- Понял, благодарю!

- Разрешите вопрос?

- Прошу Вас.

- Что случилось с этой троицей? Или секрет?

Северианов индифферентно пожал плечами.

- Никакого секрета! Просто роковая случайность. Оказались не в том месте и не в нужное время. Явились в гости, если можно так высказаться, к ювелиру, с порога открыли огонь на поражение, но силы свои переоценили и в ходе боестолкновения были уничтожены.

"Однако, - подумал Самойлов. - Полицейский сказал бы, попали в засаду и были ликвидированы... Боестолкновение, уничтожены - слова из другого лексикона". Он еще раз внимательно оглядел Северианова, по профессиональной привычке, почти бессознательно составляя словесный портрет. Ничего особенного, обычный армейский офицер, зацепиться не за что. Выгоревший на солнце, почти добела застиранный китель, сильно потертая кожаная портупея. Сапоги сильно изношены, но шились индивидуально из дорогой и качественной козлиной "хромовой" кожи. Лицо самое обычное, овальное, чуть продолговатое, лоб высокий, по форме прямой. Брови широкие, по форме прямые, горизонтальные. Глаза средние, сближенные, по цвету серые... Самойлов заглянул Северианову в глаза и словно запнулся... У Фролова в глазах полыхало пламя мировой революции, у этого же - пустота. Как стена. Как зеркало, все отражающее. Ни эмоций, ни прочих чувств. Ни страсти, ни волнения, ни переживаний.

Северианов достал листок с адресами, протянул Самойлову.

- Что скажете? Почерк знаком? Или адреса?

Самойлов поднес бумажку поближе к глазам, подслеповато всмотрелся.

- Нет, почерк не знаком. Адреса? Тоже нет. Боюсь, Вы напрасно пришли ко мне.

- Хорошо. Тогда расскажите про убийство ювелира Свиридского. Это дело вели вы?

Канонада не смолкала и даже становилась привычной, почти каждому было понятно, что город не удержать, вопрос нескольких дней. По ночам на окраинах, а, иногда, и в центре вспыхивали пожары, стрельба велась, практически, непрерывно, и в такие моменты Кузьме Петровичу начинало казаться, что он выбрал не ту профессию и жизнь прожил напрасно. Ведь прочили же ему в детстве блестящую карьеру лингвиста, либо историка, ученого человека, в общем... Битое стекло хрустело под подошвами, керосиновая лампа тускло светила в углу, было холодно и мерзко. Безудержно хотелось спать. Самойлов осторожно прошел по комнате, стараясь не наступать на разбросанные в беспорядке предметы обстановки. Беззубыми разинутыми пастями скалились вывороченными ящиками старинный английский комод, каким-то чудом избежавший участи дров, вековой антикварный шкаф. Распахнутые сундуки, скомканное, перемешанное тряпье, когда-то бывшее изысканными нарядами, содранные переплеты старинных книг, изуродованный золоченый сафьян. Крови почти нет, всех троих убили одинаковыми точными колющими ударами в сердце. Стилетом, штыком, траншейным ножом, кортиком, длинным шилом или просто заточкой, сделанной из четырехгранного напильника - оружием с узким клинком. Ювелир Свиридский сидит, далеко запрокинув голову назад, в глазах - безмерное удивление, будто случилось для него что-то неожиданное, из ряда вон выходящее, хотя так оно и есть, что может быть нежданнее и трагичнее смерти? Женщина средних лет, видимо, жена лежит на полу, рядом. Лицо обезображено мукой и ужасом, у окна - труп молодой девушки, почти девчонки. Ювелира убили первым, понял Самойлов, ударили неожиданно, он и испугаться, поди, не успел, удивился разве что внезапно пронзившей сердце боли, так и умер, не поняв ничего. Жену его - второй, вот она-то, как раз, успела испугаться, все произошло на глазах, - но и только. А вот девчонка пыталась бежать. В последнем отчаянном порыве, безумной жажде метнулась к окну, но убийца догнал и ударил в сердце. Заточкой или другим колющим оружием. Кто? Зачем? Почему? С какой целью? Извечные сыскные вопросы, Самойлов устало вздохнул, кивнул приветственно агенту третьего разряда Богатыреву, парнишке лет семнадцати, неделю назад принятому на службу в угрозыск и двум красногвардейцам, вообще непонятно зачем здесь присутствующим. По-видимому, сегодня эта троица олицетворяла собой беспощадную борьбу с преступностью, на самом же деле была ненужным балластом, совершенно бесполезным в данной ситуации. Лишь старик фельдшер, осматривающий трупы, мог принести реальную пользу.

- Приветствую, Елизар Гаврилович! - приподнял форменную фуражку Самойлов. - Очень рад Вас видеть!

- Что толку! - посетовал фельдшер. - Душегубов сегодня не поймаем, а завтра город сдадут, и останутся наши труды невостребованными.

Несмотря на бесспорную правду этих слов, говорить такого при красногвардейцах не следовало, фельдшер и сам это понял и резко замолчал.

- Федор Кондратьевич, - обратился Самойлов к Богатыреву, стараясь сгладить неловкость. - Пройдитесь с товарищам по соседям, может, кто слышал чего, поспрошайте.

Не смотря ни на что, в мужестве Федору Кондратьевичу Богатыреву отказать нельзя, подметил Самойлов. Или в юношеском максимализме. Заменить гимназическую кокарду на околыше фуражки красной звездочкой... И это накануне сдачи города...

Самойлов дождался ухода Богатырева и красногвардейцев, обратился к фельдшеру:

- Чем порадуете, Елизар Гаврилович?

- Да чем радовать, тут только огорчать впору. Сами все видите, удар поставлен, били наверняка, убивец мастер своего дел. Клинок узкий четырехгранный, направление удара снизу вверх, во всех трех случаях смерть наступила мгновенно.

- Когда это произошло?

- Часов пять-шесть назад, Кузьма Петрович. По степени выраженности трупного окоченения в различных группах мышц можно ориентировочно судить о давности наступления смерти.

- Продолжайте, пожалуйста! - Самойлов больше не смотрел на фельдшера, не смотрел на детали обстановки, не смотрел на убитых, он задумчиво поднял голову вверх, прикрыл глаза и, казалось, задремал, лишь слегка раскачиваясь, как ванька-встанька в самом конце затухания амплитуды. Фельдшер понимающе покивал.

- Тела чистые, ни побоев, ни ожогов, ни других прижизненных повреждений. Я знавал покойного Осю Свиридского, человек был большого ума, выжига еще тот, да и мастер большой. Но отнюдь не Геркулес и не стоик.

Самойлов не отвечал. Сейчас этого и не требовалось, фельдшер просто озвучивал его собственные мысли, сомнения, несостыковки в картине происходящего и, что хуже всего, нехорошие подозрения.

- А девочка весьма прелестна! Гм, была. В самом соку-с!

- Что сие значит?

- Да то и значит, будь я душегубом, обязательно посластолюбствал бы, да-с!

- Может, времени не хватило?

- Да бросьте, Кузьма Петрович! Сами ж все видите!

Он был прав и знал, что прав! Учиненный в комнате разгром был декорацией, постановкой. Проще было связать Свиридского и его близких и побоями и пытками вынудить указать расположение ценностей. Или, например, насиловать дочь на глазах родителей. Или...да мало ли способов развязать язык пожилому ювелиру. Убивать сразу хорошо поставленным ударом - нерационально. И обыск делали не те люди, что привычны к грабежу. У тех на подсознательном уровне инстинкт опасности развит, как бы не хорохорились, а все равно опасались хоть сколько-нибудь быть пойманными. Другое дело, человек, никуда не торопящийся, привыкший совершать обыск без всякой спешки, обстоятельно, уверенный в своем праве.