Страница 1 из 7

Долгое чаепитие

Бердников Сергей

Сергей Бердников

Долгое чаепитие

Повесть

Я бы хотел, чтобы сказочный вымысел подчинился разуму и принял видимость настоящей истории. Если же кое где он со своевольным презрением отвернётся от правдоподобия и не пожелает даже приблизиться к нему, просим благосклонного читателя отнестись со снисхождением к этим рассказам о старине.

Посвящаю светлой памяти родителей:

моей мамы Евгении Владимировны Вейцман

и моего папы Леонида Николаевича Бердникова

…Можно начать так. Две старушки сидят за столом друг против друга и пьют чай. Правдоподобно, но неправда. Старушки? Может быть, и нет. Женщины. Возможно. Пьют чай? Неизвестно. Сидят за столом. Друг против друга. На столе перед ними что-то стоит. Не видно – что. Очень далеко. Вполне возможно, что это действительно чайник и кружки. Может быть, чашки или стаканы.

…Вернее бы начать так. Двое сидят за столом. На столе что-то стоит. Надо ещё добавить: эти двое сидят в комнате на пятом этаже…

Сколько же добавляется и дорисовывается со временем. Удивительное устройство – человеческий мозг. Когда-то что-то увидел. Через много лет с изумлением: «Как же много запомнил! С какими деталями!» Ничего подобного. Запомнилась только какая-то одна поразившая деталь, мелочь, ситуация. Остальное – привычные, соответствующие этой запомнившейся детали декорации, звуки, ощущения и тому подобное – мозг добавляет, достраивает потом. Ему не надо помнить всё. Он пользуется готовыми блоками и делает запомнившуюся мелочь такой, какой она могла бы быть, привычной, в окружении привычных ощущений. Вставляет на «нужные» места «необходимые» детали, краски, звуки. Чтоб было как всегда. Чтоб то яркое, необыкновенное, страшное, что когда-то поразило мозг, затянулось банальностью и обыденностью. Чтоб не болело потом всю жизнь. А так, при случае: «Вот, помню…» И нарассказываешь, навспоминаешь, наговоришь со всеми подробностями, в красках, с запахами и звуками. Нет, не потому, что выдумщик такой, а так привычнее, спокойнее и себе и другим…

…Двое в комнате на пятом этаже сидят друг против друга за столом…

…Санки едут медленно и ритмично подёргиваются в такт маминым шагам. На санках лежит какой-то узелок. Прижатый к нему спиной, сидит мой брат, Володя. Я привязан к брату, брат к санкам. Володины ноги расставлены шире краёв санок, но тротуара они не касаются, потому что валенки не дают им согнуться. Между его расставленных ног сижу я. Всё это связано друг с другом и плотно привязано к санкам. Верёвка, за которую мама тянет санки, намотана на её руку. Наискось мамину фигуру пересекает ремень, на котором висит полевая сумка. Мама, полевая сумка, санки, узелок, брат и я – одно целое. Мы связаны, перетянуты, примотаны друг к другу. Мы покидаем Моховую, и всё хуже и хуже виден дом, в котором на пятом этаже двое в комнате сидят за столом друг против друга…

…Все засыпано снегом. Снег шёл, наверное, всю ночь. Снег скрипит под мамиными ногами, под полозьями санок. Из-за шапки и платка, которым я обвязан и привязан к санкам и к брату, плохо видно вокруг. Голову тоже не повернуть, да и не хочется. Снег. Всё засыпано снегом. По белым его буграм на углу Моховой и Белинского неторопливо двигаются тёмные фигуры. Вчера здесь был дом, мы с мамой и братом ходили сюда в булочную…

…Санки падают на бок… Мы с Володей и узелок за его спиной лежим одним увязанным пакетом. Теперь ничего не видно. Слышно, как медленно скрипят мамины шаги. Она ходит вокруг санок. Что-то делает. Санки снова становятся на полозья. Стоят как-то косо. В одну сторону немного видна Моховая, в другую – Белинского. Мама опять где-то сзади, над нами. Шапка на мне совсем съехала на глаза, но если скосить глаз, то видно засыпанный снегом трамвай и какого-то мужчину в шинели, который медленно, хромая, обходит телегу и подходит к лошади, лежащей на снегу. Дёргает за узду. Лошадь приподнимает голову и снова кладёт её на снег. Мужчина поворачивается и медленно машет руками в сторону нескольких человек, стоящих вокруг с пилами и топорами… Тихо… Звука нет… Появляется лицо мамы. Она поправляет на мне шапку. Что-то брату. Затягивает платок. Поправляет ремень, на котором висит полевая сумка. Наматывает веревку от санок на руку. Мне опять видны люди, которые ходят по снежным буграм…

– Мам, почему они там ходят?

– Убитых вытаскивают…

– А там кто? – скосив глаза, я пытаюсь медленным движением головы показать туда, назад, в самый конец улицы, где двое, уже не видные мне, засыпанные снегом, сидят друг против друга за столом. Мама смотрит туда, куда я пытаюсь показать.

– Ах там? Они давно там. Чай пили… стена обвалилась… К ним не добраться… снегу много…

…Снег… Память зацепилась за снег. Дальше цепочка с узелками и ветвлениями от одного к другому. Цепь воспоминаний? Нет, не цепь – сеть. Все узелки связаны мостиками, снежными перемётами, застругами… Можно с одного узелка (бугорка? Бугра?) перейти, перешагнуть, перепрыгнуть на тот или этот, а потом дальше, и ещё дальше, и опять на этот или тот, и забудешь с какого начал…

…Конечно же, это удобно. Вроде приём такой. Всё связно со снегом. Посмотрел на сугроб – и вспомнил одно, посмотрел на снегопад за окном – и вспомнил другое, посмотрел, на позёмку и, глядишь, третье вспомнил… Удобно. Или наоборот – вспомнил что-то потому, что как раз тогда снега-то и не было…

…Мы покидаем Моховую…

…Вообще-то мы её уже один раз покидали. Только тогда-то как раз ещё снега не было. Было ранее утро, свежо, и хотелось спать. Я, постоянно зевая, мой брат и мама спустились по лестнице во двор. Дворник дядя Фёдор вынес наши чемоданы и положил их на двухколёсную тележку. Колёса были огромные, как у настоящей телеги, обитые металлической полосой. Ручка тележки, круглая, отполированная ладонями, лежала на каменных, слегка сыроватых от росы ступеньках крыльца, которые вели к нашей парадной, и поэтому дощатая площадка тележки, находящаяся над колёсами, располагалась горизонтально. Во дворе было пусто. Только около другой парадной лежал свёрнутый кольцами резиновый шланг. Дядя Фёдор положил на тележку оба наши чемодана. Тележка была большая, и наши чемоданы затерялись на ней. Потом он по очереди поднял меня и Володю и тоже посадил на тележку, на её задний край как-то выдохнув при этом: «Эх!» Цокнул языком, неодобрительно покачал головой и пошёл к ручке тележки. Ноги у нас свешивались. Тележка развернулась, и мы с братом снова увидели нашу парадную. Поехали. Мама взялась за край тележки и пошла рядом. Двор развернулся. Потом на время стало темно – мы въехали в подворотню. Снова стало светло, и тележка, трясясь и погрохатывая по булыжникам, покатила к улице Пестеля. Сидя на краю тележки, мы с братом тряслись, болтали ногами, переглядывались и смеялись. Мама шла сзади, держась за край тележки. Её фигуру наискось пересекал ремень, на котором у бедра висела полевая сумка. Когда пересекали улицу Пестеля, трясло меньше, сквозь щели дощатого настила тележки засинел диабаз, а потом колёса покатились мягко и тихо – вторая половина Моховой была вымощена деревянным торцом…

…Проснулся я оттого, что мама меня стаскивала с тележки. Володя уже стоял на земле, а дядя Фёдор, положив ручку тележки на гору каких-то мешков, снимал с неё наши чемоданы. Над нами возвышался красный вагон длинного товарного поезда. В квадратную черную дыру его широко открытой двери лезли люди. У приставной лесенки стоял военный. Дядя Фёдор с нашими чемоданами и мама, держа нас с братом за руки, протиснулись к вагону. Мама перехватила мою и Володину руки в свою одну, а другой достала из полевой сумки какую-то бумагу и отдала военному. Военный был похож на нашего дядю Колю, папиного брата, – Коляну, как у нас дома его все называли, тоже военного. Когда Коляна последний раз приходил к нам, мы ещё жили на даче в Старожиловке…