Дегустатор боли

— Это жизнь, Тэхен, никто не в силах предугадать, как сложится наша судьба. Монике не повезло, и я тоже не понимаю, почему все вышло настолько несправедливо. Она ведь хорошая девушка, верно? И заслуживает счастливую жизнь. Но… увы и ах.

— Почему? — я судорожно шептал, находясь в бреду. — Почему? Почему? Почему?

Я готов был сорваться. Секунды шли, стуча молотком в моей голове, слезы текли из глаз, диагноз маячил как красная тряпка перед затаившимся быком. Я не был готов к такому исходу событий, я рассчитывал на совсем иные вещи. Я не знал, что все настолько безнадежно.

— Я налью тебе выпить, — мистер Гейз подошел к шкафчику, из которого достал коньяк. Через несколько секунд тяжелый стакан с золотистым содержимым оказался в моей руке. — Выпей, Тэхен, тебе станет легче.

Одним глотком осушив стакан, я закрыл глаза, крепко стиснул его в руке, а потом с диким, почти животным криком бросил его в стену. Осколки с характерным звуком рассыпались по полу, создавая ужасающую мелодию злобы и отчаяния совместно с моим громким плачем. Швырнув карту на стол, я начал сметать все вокруг: стул оказался перевернут и уже валялся где-то в углу, все бумаги на столе мистера Гейза полетели в воздух, а за ними и разноцветные папки. Я ничего не видел — пелена от горьких слез ослепила меня; я ничего не слышал — собственные крики заглушали доктора, который пытался успокоить меня. Мистер Гейз хватал меня за руки, прижимал сзади к себе, но я вырывался и продолжал наводить хаос.

— Сука! — орал я, ударяя кулаком по стене. — Так не должно было быть, не должно! Я только нашел ту единственную, я хотел быть счастливым с ней! Хотел сделать ее счастливой! Какого хуя жизнь так несправедлива, док?! Почему?! Ненавижу! Ненавижу!!!

— Успокойся, Тэхен! — кричал доктор, заламывая мне руки, когда я собрался перевернуть его рабочий стол. — Ты ничего уже не сможешь сделать, пойми! Есть такие вещи, против которых не только люди, но и медицина бессильна!

— Я ненавижу эту жизнь! Ненавижу! Блядская жизнь! — я стал запинаться в словах, повторяться, окончательно теряя контроль над собой. — Моника! Моя Моника! Она должна жить, должна! Я не хочу так, не хочу!

— Никто не хочет! — перебил меня мистер Гейз, отчаянно сдерживая мои порывы.

Я упал на колени, захлебываясь в истеричных слезах. Мне было слишком больно, чтобы я вел себя как взрослый мужчина. Было стойкое ощущение, будто меня сжигают заживо. От собственного бессилия, от осознания, что я никак не могу повлиять на ситуацию, что Моника все равно умрет, я сжимал кулаки, громко всхлипывал и плакал так, словно вместо моих глаз стояли открытые краны с дичайшим напором воды. Мистер Гейз хлопал меня по спине, говорил бессмысленные слова утешения, но все тщетно. Я загибался от боли, продолжал истерить и все сильнее сближаться с полом, пока полностью не лег на него.

— Я схожу за санитарами, тебе вколют успокоительное, — доктор в последний раз хлопнул меня по спине, и я услышал, как за ним закрылась дверь.

Я сходил с ума, мне было очень плохо. Я лежал на полу среди осколков, разбросанных вещей, бумаг и папок, корчился и выжимал из себя все скопившиеся слезы. Мысли крутились в голове как на повторе: «У Моники опухоль, Моника умирает, ты не можешь ей помочь, ты ее теряешь…» Бог посмеялся надо мной: всю жизнь я вел себя как свинья, отталкивал тех, кто тянулся ко мне, разбивал сердца и плевал в души людям — пришло время расплачиваться за грехи. Это было справедливо по отношению ко мне, но не к Монике. Она ни в чем не виновата, она светлый и добрый человек, которому выпала совсем не нужная честь нести тяжелый крест на Голгофу. Почему?.. Почему?.. Почему…

В кабинет зашли два санитара. Один крепко держал меня, хотя я и не сопротивлялся, а второй вкалывал мне какое-то лекарство. Постепенно я успокаивался, терялся между сном и реальностью, и последнее, что я увидел перед тем, как вырубиться, — обеспокоенное лицо мистера Гейза.

***

Проснулся я уже в палате. Еле раскрыв глаза, я ощутил сильную головную боль, как будто два грузовика сдавливали виски по обеим сторонам. Я лежал и не мог понять, что вообще произошло: почему я в больничной палате? почему так болит голова? почему так тоскливо и гадко на душе? И я вспомнил… Глядя в белый потолок, я понял, что к чему. Память быстро вернулась ко мне, но лучше я остался бы в неизвестности. Я вспомнил, что Моника смертельно больна, что мистер Гейз рассказал мне всю правду, что мне вкололи успокоительное, потому что я вел себя как спятивший придурок. Из глаз опять потекли слезы, стекая по вискам на подушку. Уж лучше все оказалось бы дурным сном… Я так хотел проснуться в одной комнате с Чонгуком, в школе, и понять, что все произошедшее мне привиделось: не было никакой Моники, никакого Ливерпуля, никакой Саманты, никакого Джеймса, никаких смертей и убийств…

Смахнув влагу с лица, я медленно сел, свесив ноги к полу, и тут же схватился за голову. Уже наступил поздний вечер — за окном стемнело. Щурясь и жмурясь от боли, я сжимал пальцами волосы и смотрел в окно. Сколько же я проспал? Целый день? А может, два? Который вообще час?

В палате, кроме меня, никого больше не было, и это немного радовало. Я очень хотел найти Монику и поговорить с ней, если это возможно, так что свободно выйдя в коридор, я отправился в кабинет к мистеру Гейзу, ибо он был единственным, кто мог бы мне помочь и разрешить попасть туда, куда я стремился — в палату к Монике.

Поднявшись на один этаж повыше, я постучался в уже знакомую дверь и вошел в кабинет. Все было убрано, расставлено по своим местам. Доктор сидел на своем месте, заполняя бумаги, и когда я зашел, он серьезно посмотрел на меня поверх своих очков.

— Оклемался? — спросил он, откладывая ручку в сторону.

— Да, — поежившись, я сложил руки на груди и нахохлился, как воробей. — Док, простите за весь погром… Я не сдержался, и мне стыдно перед Вами. Просто новость настолько шокировала меня, что я потерял контроль над собой.

— Я понимаю, не извиняйся, — мистер Гейз встал и деловито поправил халат. — Ты, наверное, хочешь увидеть Монику? — я молча кивнул. — Пошли со мной.

Пока мы шли, доктор объяснил мне, почему у Мон случаются такие приступы. Оказывается, на нервной почве, когда организм испытывает прилив адреналина, мозг не в силах контролировать процесс, как это бывает у здоровых людей, и реагирует неадекватно на происходящее. Происходит выброс, подобный яркой вспышке, и человека накрывает эпилепсия. С этим невозможно бороться — только глушить симптомы таблетками. Но на этом признаки наличия опухоли не кончаются: Моника постепенно может забывать слова, не узнавать близких людей, страдать от сильнейших головных болей, тошноты. Я спросил, можно ли устранить опухоль навсегда, но ответ оказался отрицательным. Плакать и истерить я больше не мог — не было сил — и воспринял всю информацию очень даже спокойно и адекватно. Я начал свыкаться с мыслью, что Монику уже не спасти.

Доктор Гейз сказал, что было бы разумно ей оставаться в больнице и не покидать ее пределов, с чем я, конечно же, согласился. Нечего ей делать дома, пусть лучше остается под присмотром врачей. Тем более доктору Гейзу я доверял как себе, даже больше.

— Она очень слаба, Тэхен, — предупредил меня врач, когда мы остановились у палаты. — Веди себя спокойно и не давай ей новых поводов для истерики. Договорились? Смерть матери сильно подкосила Монику, и я не знаю, что может произойти с ней. В любую минуту можно ожидать чего угодно.

— Сколько ей осталось, док? — я все оттягивал этот вопрос, но я должен был знать.

— Я сам не знаю. Опухоль может повести себя совершенно неожиданно.

— Ну а приблизительно? Есть же какие-то рамки, сроки…

— До ее переезда в Лондон у нее оставалось пару лет, — мистер Гейз вздохнул, с сожалением поджимая губы. — Сейчас же… На нее свалилось слишком много, сроки резко сузились.

— Сколько?

— Я не знаю, Тэхен… Может, полгода, может, пару месяцев. С такими приступами, как у нее, долго не живут. Она не проходила должное лечение, все рвалась в Лондон. Даже когда ее привозили сюда недавно, она отказалась тут оставаться и уж больно хотела домой. Правда, в ту ночь ее принимал другой доктор… Я бы ее не отпустил.