Дегустатор боли

Моника не успела отойти от меня, как я обнял ее за талию и быстро поцеловал в уголок губ. Это был порыв, мне так захотелось. Без пошлостей, без развязности. Я смотрел на нее снизу вверх и выжидал реакции. Девушка опешила на секунду — она растерялась и взволнованно смотрела мне прямо в глаза, — а после, когда пришла в себя, оттолкнула меня назад. Теперь ее взгляд был осуждающим, а не удивленным.

— Не делай так больше, — серьезным тоном пробурчала Моника, покинув мою комнату. Я проводил ее с улыбкой на лице и, довольный до жопы, нырнул в старенькую, но мягкую кровать. Ей точно понравилось.

***

Я не привык видеть сны. Если мне что и снилось, то это была черно-белая белиберда, и я ее совсем не запоминал. Да и ложился я уставший и под утро — сны просто не успевали обосноваться в моей чокнутой голове. Но в эту ночь я увидел своего отца. Мне приснилось, будто мы встретились в Сеуле: я вернулся домой, уже взрослый и серьезный, и сообщил ему, что хочу стать врачом. Никогда я об этом не думал, да и вообще еще не знал, кем стану в этой жизни. Но уж точно не врачом… В моем сне мы с отцом разговаривали осознанно, я твердо настаивал на своем убеждении стать верным помощником всем больным, помогать людям и изобрести какое-то лекарство — уже не помню, правда, какое. Отец одобрил мой выбор и посоветовал медицинскую академию, из которой выпускаются лучшие врачи. Затем к нашей беседе присоединилась моя тетя и сказала, что очень мною гордится. В этом сне я не узнавал себя: такой взрослый мужчина, с глубокими мыслями, но холодным сердцем. Хоть что-то осталось неизменным.

Сон оборвался так же неожиданно, как и начался. Картина постепенно расплылась, превращаясь в тусклое пятно, и я окончательно проснулся. Причиной моего пробуждения стали крики и невъебенно громкий шум. Я с раздражением зажмурился и хорошенько потянулся. Что там опять случилось? По звукам — словно землетрясение. Кто-то швырялся вещами, кричал и ржал как умалишенный.

Ругнувшись себе под нос, я сбросил с груди книгу, откинул одеяло в сторону и прямо в трусах поспешил выйти из комнаты. На первом этаже разворачивалось настоящее шоу: Саманта носилась из угла в угол, пела заплетающимся языком песни и устраняла перед собой любые преграды, будь то подушки, столы или вазы. За ней едва поспевала Моника. Девчонка пыталась угомонить свою больную мамашу (а ведь как все хорошо было вчера…), но тщетно. Тогда я решил прийти на помощь.

— Эй, миссис Чандлер! Ночка с Джеймсом удалась, как я вижу? — с наигранным позитивом крикнул я, спускаясь по лестнице вниз. — Как Вас прет-то.

Мать вульгарно захохотала на мои реплики и, отвлекшись на меня, споткнулась о ножку дивана, грузно падая на пол. В эту секунду мы с Моникой подняли ее обратно, слегка тряханули, стараясь привести ее в чувства, и вдвоем потащили наверх в спальню. Саманта еле брыкалась — видимо, выжимала из себя последние остатки сил, — но вырваться из нашей хватки так и не смогла.

— Ребята, вы такие хорошенькие! — протянула сорокалетняя пьянчужка, расплываясь в слащавой улыбке. — О таких детях только мечтать!

— Ага, особенно я любимый сын, — прокряхтел я, вталкивая Саманту в ее спальню. — Давай-ка спать, мамзель, дискотеки для тех, кому за…, уже закрыты. Ваше время истекло.

Пока я укладывал Саманту в кровать прямо в одежде — раздевать ее я не собирался, — Моника стояла вся красная от стыда и качала головой. Я ее прекрасно понимал: видеть мать в таком состоянии, да еще и при посторонних, смерти подобно. Но мне было похер. Я осуждал одну лишь Саманту, ведь дети не в ответе за своих родителей и не обязаны отчитываться за их грехи.

Женщина попыталась поцеловать меня, даже протянула ко мне свои ручонки, но я вовремя увернулся и с отвращением поморщился.

— Мамаша, на инцест потянуло? — даже в такой ситуации я умудрялся бросаться шуточками. — Отбой.

Пару мгновений поглядев, как Саманта ворочается под одеялом, чтобы улечься, я провел рукой по волосам, тяжело вздохнул и вместе с Моникой покинул пределы спальни. Интересно, хоть один день в моей жизни может пройти спокойно? Я заебался вечно участвовать в клоунадах, на которые мне чудесным образом бесплатно доставались лучшие места.

Моника остановилась в коридоре, когда я тихо закрыл дверь. Девушка уперлась руками в перила лестницы и с закрытыми глазами опустила голову. Я не умел должным образом поддерживать, говорить нужные слова, поэтому я не знал, что сейчас лучше сказать. Заступаться и быть рядом — ради Бога, но словесный понос точно не мой диагноз.

Я за два шага сократил между мной и Моникой расстояние, остановившись рядом с ней. Мне ничего не оставалось, как обнять ее за плечо и легонько затормошить.

— Ну ты чего? — непривычно мягким для себя голосом спросил я у бедняжки. — Забей, Мон, все нормально. Ты не виновата.

— Пошли погуляем? — она повернулась ко мне, и я не смог отказать.

На улице стояло морозное осеннее утро. Я ругал себя за то, что не надел под куртку толстовку, а выперся в одной футболке. Придурок, захотевший произвести впечатление на девушку. Пришлось идти и трястись от холода, плотно складывая руки на груди. Сон как рукой сняло. При такой погоде трудно размориться и почувствовать себя уютно. Хотелось лишь одного — вернуться обратно домой в теплую кровать, но Моника желала прогуляться до пирса. Я уже представлял, какой ветер дул с моря, и мне становилось дурно.

За весь путь от дома до пирса мы обмолвились лишь парой фраз о том, какой собачий холод стоит на улице и что надо бы узнать, как дела в школе. Последнего мне делать совершенно не хотелось. Нахрена мне заниматься уроками, если я вне стен учебного заведения? Совсем скоро я туда вернусь и снова окунусь с головой во все это дерьмо, а пока есть возможность отдохнуть от этого. Но Моника спокойно, но твердо настаивала на обратном. Скрипя зубами, я пообещал позвонить Чонгуку и узнать все, что ей нужно. Если мой любимый придурок сам, конечно же, в курсе того, что творится на уроках.

На пирсе никого не было. Мы оказались одними идиотами, которым не спалось в столь ранний час. Но мне даже это нравилось: никто не мешался под ногами, не отвлекал и не нарушал душевную идиллию. Если бы не дул ледяной ветер с моря, то было бы вообще чудесно.

Моника, кутаясь в тяжелую вязаную кофту, остановилась возле невысокого ограждения в виде крепкого чугунного забора, который не позволял случайно свалиться в воду (хотя при желании можно с легкостью перепрыгнуть и слиться воедино с холодным, неспокойным морем). Она выглядела такой отрешенной, задумчивой, глядя вдаль — самая настоящая героиня слезливой драмы, — и даже я почувствовал эту атмосферу грусти. Тоже захотелось освободить голову и душу от всего скопившегося негатива и просто подумать о вечном: о смысле жизни, о своем существовании, о том, что было и что будет, кто я такой и что принесу в этот мир… Обычно подобные мыслишки часто копошились в моей голове, но я не давал им волю. Сейчас же я выпустил их из ржавой клетки, в которой они ютились, и ощутил странную непривычную для меня легкость. Ветер освежал не только снаружи, но и внутри, он перестал морозить и стал необходимым фильтром для очистки, глаза автоматически закрылись, но в голове не замаячили всевозможные изображения, как это бывало раньше, — я видел пустоту, и эта пустота мне нравилась.

Мы стояли с Моникой рядом друг с другом, временами случайно соприкасаясь плечами, и впервые в жизни ко мне пришло дивное умиротворение. Не знаю, что именно действовало на меня: то ли присутствие Мон рядом, то ли волшебный эффект наличия моря, то ли раннее утро… а может, и все вместе взятое. Я точно не знал, да и не хотел знать. Меня не волновало, что именно меня лечило; меня интересовал сам результат, который был поразительным. Ким Тэхен исповедовался, очистил душу на пирсе в Ливерпуле.

— Тут есть маяк неподалеку, — неожиданно заговорила Моника, приковывая к себе мои внимание и взгляд, — я любила там раньше сидеть. Там никогда никого не бывает, тишина и спокойствие.