Страница 53 из 71
Когда прошел нервный спазм, Павленко сказала:
— Поверьте мне… Я не виновата. Я ничего не знала. Она упала, а я убежала, я боялась, она сильней меня… Я пришла не ссориться. Поверьте мне. Я ее убеждала, что Вячеслав не виноват, что он ушел домой ничего не заметив… Я просила ее не ходить в наш дом. А она закричала: «Вы все там виноваты! Вы и ваш муж убили Антона!»
И тогда я не выдержала и ударила. Она вцепилась мне в волосы, и я оттолкнула ее изо всех сил… Я не знаю, почему она упала, наверное, поскользнулась на лоскутках, валявшихся на полу. А я не оглядываясь бросилась наутек… Боже мой, боже мой, — простонала Павленко. — Как же это так получилось?
В памяти Коваля неожиданно всплыл последний разговор с Христофоровой. Теперь он понял причину растерянности портнихи в конце той беседы. Килина Сергеевна начинала понимать, что дело не в Нинке, на которую она все время грешила, а в Павленко, но постеснялась тогда сразу отказаться от своего укоренившегося убеждения. Прозрение и стоило ей жизни…
Полковник снял трубку и позвонил Струцю.
— Виктор Кириллович, зайдите.
Когда старший лейтенант вошел в кабинет, Коваль указал на Варвару Алексеевну, молча вытиравшую платочком мокрое от слез лицо.
— Отведите гражданку Павленко на экспертизу волос и заодно снимите отпечатки пальцев…
Женщина тяжело поднялась со стула и, не взглянув на Коваля, всем своим видом показывая, что ей теперь все равно, покорно пошла впереди старшего лейтенанта.
Когда за ними закрылась дверь, полковник некоторое время сидел, устремив взгляд в пространство. Он тяжело дышал, словно в комнате не хватало воздуха: сказывалась возрастная стенокардия, которой Коваль боялся больше всего. Потом его взгляд упал на пол, и он увидел увядший цветок, голубой каплей лежавший у ножки стула.
Дмитрий Иванович поднял его, сделал несколько бесцельных шагов по кабинету и решительно приблизился к окну. Резким движением открыл фрамугу. В кабинет ворвался свежий весенний ветерок — ворвалась весна — и Коваль облегченно вздохнул…
― ГОТОВИТСЯ УБИЙСТВО ―
В мире есть две вещи, изумляющие тем больше, чем больше о них думаешь, это — небо над нами, полное звезд, и моральный закон внутри нас.
Ворскла рiчка невеличка, береги ламає.
1
По случаю приезда в Выселки Коваля ужин Пидпригорщуки накрывали рано, на воздухе, на деревянном столике под старой ветвистой акацией. С этого двора начинался обрывистый спуск к Ворскле и открывался прекрасный вид: желто-зеленая долина, простиравшаяся до горизонта, где ее пересекала темная гребенчатая полоска бора; белые облака над ней — отсюда, сверху — казались рядышком — рукой дотянуться; и бескрайнее, еще хранящее румяные отблески солнца небо.
После дневной жары здесь можно было прийти в себя: от заречной долины веяло легкой прохладой. Дмитрий Иванович с горечью подумал, как задыхаются сейчас его друзья киевляне среди нагретых каменных зданий, испарений асфальта.
Он осматривался. Большой одноэтажный дом Пидпригорщуков стоял на просторном дворе, на взгорье, испещренном тропинками, которые вели вниз к реке. На холмистых склонах приткнулось еще несколько домов на довольно большом расстоянии друг от друга, окруженных садами и огородами.
В доме Пидпригорщуков, который делился на равные половины, имевшие отдельные входы, жили два брата со своими семьями: старший — Василь и младший — Петро. Сейчас их жены хлопотали, накрывая стол, и полковник Коваль с интересом наблюдал за ними. Быстрая, порывистая в движениях чернявая Лида, жена младшего Пидпригорщука — Петра, быстро расставляла тарелки, гремела вилками и ножами, и Дмитрию Ивановичу казалось, что вилки и ножи чем-то рассержены. В это же время миловидная толстушка, жена Василя, — Оля, которая приезжала к полковнику в Киев и позвала в гости, переваливаясь как уточка, сновала между хатой и столом и каждый раз что-нибудь приносила из хаты: то тарелку с нарезанным хлебом, то помидоры и огурцы, то холодец или курятину… Когда полковнику надоедало наблюдать за женщинами, он отводил от них взгляд и снова любовался приятным пейзажем, открывавшимся со взгорка.
Он чувствовал себя немного неловко из-за того, что вся эта суета вызвана его приездом.
Ждали с работы мужчин. Они вот-вот должны были приехать, но все не появлялись, и с каждой минутой у Дмитрия Ивановича это чувство неловкости нарастало, он думал: так ли необходимо здесь его присутствие, может, зря поспешил в Выселки?
Несколько дней тому назад в его квартиру позвонили. Ружены не было дома, и он сам пошел открывать дверь. На пороге стояли миловидная женщина и невысокий коренастый мужчина лет тридцати пяти, темные от загара, с выгоревшими на солнце бровями.
Убедившись, что они ищут именно его, Коваль пригласил их в квартиру.
В гостиной посетители назвались Пидпригорщуками, сказали, что они из деревни Выселки, из-под Кобеляк, и что привело их к полковнику неотложное дело. Мужчина вынул из кармана тетрадный листок, на котором косо, задираясь в правый угол, были наклеены буковки, вырезанные, очевидно, из какого-то журнала, и протянул его полковнику.
Коваль прочитал:
«Убирайся отсюда навсегда, иначе тебя ждет смерть!»
«Подбросили прямо в дом, — произнес мужчина, и уголки его губ обиженно поджались. — Не мне, — ответил он на вопросительный взгляд Коваля. — Нас двое братьев Пидпригорщуков, — объяснял он, пока полковник рассматривал листок, — я — Петро и старший — Василь, а это Оля — жена Василя, а мою зовут Лидой. Живем двумя семьями в отцовском доме, у каждого своя половина. У меня с Лидой двое детишек: Верунька и младший — Мишка, у Оли, — кивнул на женщину, — тоже двое: Андрейка и Парасочка. Живем дружно… И вот такая напасть… Оля нашла у себя, на своей половине, кто-то подбросил — ясно, что Василю, у него врагов хватает, а он смеется, дешевка, говорит, чепуха, и в милицию заявить отказался… Мы и к вам тайно поехали. Он ничего не знает… Но Оля сама не решилась, упросила меня…»
На глазах женщины выступили слезы. Губы ее что-то прошептали. Коваль догадался — просила прощения за беспокойство.
«Заходил в тот день в дом кто-нибудь чужой?» — спросил Олю.
Женщина смахнула с ресниц слезы. «Не знаю. Не видела. Мы, когда на работу уходим, двери только на защелку закрываем, да и детишки целыми днями по двору носятся. И я в тот день на работу поздно ушла. С утра постирушкой занялась».
«Конечно, заходил, — уверенно сказал Петро Пидпригорщук, — когда тебя дома не было. Иначе как это можно подбросить… Вот без замков теперь живем, товарищ Коваль, хотя слава о наших Выселках когда-то худая была, бандитским селом называли и даже девчат наших замуж не брали, хотя какие раскрасавицы! Вы это, наверное, тоже помните, ведь земляк наш… Но выходит, не исчезли у нас еще всякие пережитки да недожитки!» — горько закончил он.
Пидпригорщук говорил правду.
Когда-то, еще до революции, на холмах, у широкой наезженной дороги, которая вела от уездного городка к железнодорожной станции Лещиновка, поселились два цыгана, слепили с грехом пополам неказистые мазанки, потом возле них построились еще несколько пришлых, уже не цыган, людей без роду-племени, которых пригнало в эти теплые края несчастье. Сюда, на плодородные черноземные просторы над Ворсклой, приходили горемыки и споткнувшиеся в жизни удальцы, энергичные и смелые ловкачи. Люди считали, что высельчане потому и облюбовали место возле большого Полтавского шляха, по которому на ярмарку со всей губернии ездят, чтобы грабить проезжих купцов. Да и до станции тут дорога — каких-то двенадцать верст. С того времени и повелось: когда речь шла о каком-нибудь наглеце, прохвосте или невежде, говаривали, что он, наверное, из Выселок.