Страница 17 из 71
— Нет, почему? Люблю.
— Почему же на этот раз отказались? Дома у вас есть кофе?
— Не всегда.
— Так почему же вы неожиданно ушли?
Нина Васильевна с ответом замешкалась.
— Вы заранее взяли из серванта не три, а две чашечки и поставили на стол. — Не дождавшись ответа, Коваль продолжал: — А почему для двух маленьких чашечек чайник наполнили доверху?
— Я всегда наливаю полный… Как каждая хозяйка.
— Каждая?
— Я так привыкла. У нас на кухне колонка, и лишние стаканы кипятка никогда не помешают.
Ковалю стало казаться подозрительным, что женщина не спрашивает, как погиб Журавель, такой близкий ей человек. И Варвара Алексеевна не интересовалась, и эта не спрашивает. Может, старший лейтенант проговорился в его отсутствие и она уже все знает? Вряд ли… А возможно, на Русановку бегала. Но и на Русановке подробностей не знают. И держалась бы Барвинок, если бы знала, не так спокойно. И он решил поговорить в открытую.
— Вы не спрашиваете, как погиб ваш друг. Разве вас это не интересует?
— Какая разница… — печально вздохнула женщина. — Его не вернешь.
Но теперь на душе у Нины стало тревожно, и с каждой минутой эта пока неясная ей тревога росла. Она пристальней всматривалась в Коваля, даже огляделась вокруг, стараясь разобраться, что же ее беспокоит.
— Я понимаю вас, — согласился полковник. — Но для нас все имеет значение… Антон Иванович Журавель отравился газом, — произнес он после небольшой паузы. — Вода из переполненного чайника, который вы поставили на плиту, при кипячении залила огонь. Газ, не сгорая, заполнил комнату. Никто не догадался перекрыть его… Что вы можете на это сказать?
Упади небо на ее голову, женщина не была бы так потрясена. Она побелела как бумага, закрыла глаза и, казалось, потеряла сознание. Коваль кивнул на графин, стоявший на столе, и старший лейтенант Струць бросился наливать воду в стакан.
Но машинистка уже пришла в себя.
— Господи, зачем я тогда спешила?! — пробормотала она. — Зачем! Ведь могла еще побыть! Напоила бы кофе. А с яблоками да магазинами успелось бы! Теперь всю жизнь буду казниться… Какой грех на душе! Это я виновата, я! Ах, боже мой, старая дура!
Если бы не трагичность события, было бы смешно, как молоденькая женщина клеймит себя «старой дурой».
— Успокойтесь, Нина Васильевна, — остановил ее причитания Коваль. — Вас мы ни в чем не обвиняем.
При этих словах женщина бросила на полковника возмущенный взгляд. При чем здесь ваше «обвинение»?! Она сама обвиняет себя, сама казнится!..
— Нина Васильевна, вы знали, что и Павленко участвовал в изобретении? — спросил Коваль. — В вашем институте сказали, что идею, в общем-то, возможно, подал Вячеслав Адамович. А Журавель только разработал. Вам ничего об этом не известно? Если так, то Павленко тоже стал бы если не миллионером, то полумиллионером, а может, и полным хозяином изобретения… Что вы на это скажете, Нина Васильевна?.. Он и тогда показался бы вам таким ничтожным, как сейчас?
В ушах Коваля продолжал звучать писклявый голос Василия Ферапонтовича.
Машинистка молчала. Говорить она была не в силах…
8
— Эксперты пока не дают нам никаких данных, Петр Яковлевич, — сказал Коваль следователю Спиваку, задумчиво поглаживая свою начинающую лысеть голову. — Я уже прикидывал и так и сяк. Никаких версий, кроме несчастного случая. Выходит, и состава преступления нет. А человека, конечно, жалко, многообещающий ученый, все говорят — талантливый, да и просто жить ему бы еще и жить.
Итак, скорее всего несчастный случай, от которого никто не застрахован, — повторил полковник после краткой паузы. — Журавель, безусловно, и сам виноват — так сказать, вызвал джинна из бутылки. В самом прямом смысле слова. — Коваль положил перед Спиваком листок с выводом экспертизы. — Вот читайте: «Находился в состоянии сильного опьянения». Не пил бы — не уснул, снял бы чайник с плиты и выключил газ… Так что обвинение вроде бы остается предъявить только бутылке.
Полковник говорил медленно, с паузами, словно еще раз проверял себя и одновременно давал возможность следователю возразить по ходу рассуждения.
— И просить суд приговорить ее к пожизненному заключению! — вздохнул Спивак. — Так что, Дмитрий Иванович, по-вашему, можно закрывать дело? — вопросительно посмотрел он на полковника, так же не спеша со своими выводами.
— И все-таки закрывать, думаю, рано, Петр Яковлевич. Смущают некоторые непонятные мне обстоятельства, — откровенно признался Коваль.
Излагая свои соображения следователю, Дмитрий Иванович сам себя спрашивал, почему он сомневается, что это несчастный случай. Ведь все говорит за это. Правда, случай очень нелепый, но чего в жизни не бывает! Но полковник пока еще не понимал, почему произошел этот случай, какие обстоятельства его спровоцировали, и это его тяготило. Допрашивая соседей Журавля, пытаясь ощупью обнаружить путеводную нить к истине, сам себе казался слепым котенком. Этого он тоже не любил. В таких трагических событиях, как смерть человека, по его мнению, все должно быть предельно ясно.
Уже после первого знакомства с обстановкой квартиры погибшего, с окружением, соседями, институтом он почувствовал, что в этой печальной истории не обошлось без вспышки чьих-то страстей. Срабатывала развитая интуиция, хотя Коваль и умел сдерживать воображение и не спешить с выводами, так как понимал, что в силу специфичности своей профессии в сомнительном случае он, не желая, все-таки может настроить себя на то, что это преступление.
Он не хотел искать преступление там, где его нет. Это было бы пустой тратой времени и сил и, самое главное, подрывало бы веру в то, что в жизни больше добра, чем зла. Поэтому сейчас, у следователя, словно проверяя себя, не настаивал на поисках в этом происшествии следов злого умысла.
Он также не признался Спиваку, что трагедия до сих пор неизвестного ему Журавля взволновала его и он не сможет забыть о ней, пока не отбросит полностью свои сомнения. В официальной обстановке было смешно ссылаться на личные эмоции, и он умолчал об этом.
Ему вдруг вспомнился темный лес, в котором заблудился ребенком. Сколько ему было лет? Пять? Шесть? Этого он не знал. Сейчас, словно сквозь пелену, отгораживающую от детства, он снова увидел размытую временем картину: огромные стволы старых осин и берез, толстыми скрюченными корнями уходящие в землю, высокие колючие кусты шиповника, ощетинившийся ветвями подлесок и темный шатер листвы, под него он входит и попадает в таинственный мир. Дело было в конце дня, не стесненный мелочной опекой матери, которая куда-то ушла со двора, заигравшись, он оказался на опушке старой Колесниковой рощи. Лес манил неизведанной глубиной, сказкой. Он шел и шел, сумерки в лесу быстро густели, его охватывало какое-то неясное беспокойство, но его тянуло дальше, и он не мог сопротивляться этой силе. И только когда из-за старого трухлявого пня выглянуло кряжистое чудовище с огненными глазами, он испугался, закричал и бросился назад.
Лес не сразу отпустил его, и только выбежав на берег Ворсклы, на простор, над которым еще играли последние розовые лучи света, он сообразил, как найти дорогу домой.
Через много лет понял, что наткнулся тогда в роще на целую семью светлячков-гнилушек, только и всего!
На всю жизнь у него сохранилась любовь к лесу, в глубине которого всегда пряталась тайна, сохранилась тяга к неизвестному и то легкое беспокойство, что охватывало его, когда входил под темный свод ветвей, где его далекий предок — охотник — настороженно ждал встречи с опасностью…
Человеческие отношения намного таинственней, чем Колесниковая роща в далеком детстве, и, разгадывая их, Дмитрий Иванович стремился заглянуть в самые дальние уголки души и только тогда успокаивался, когда тайное становилось явным и он, как когда-то в детстве, снова выходил на простор.
— До того как уснуть, — после долгой паузы продолжал свое сообщение полковник, — Журавель был не один. У него находились гости, о чем свидетельствуют остатки угощения на столе в комнате.