Страница 9 из 74
Тесными улочками повалил народ к церкви, возле которой останавливались всадники.
Тут бы и кончиться знакомству Михая Джулешта с неведомым доселе миром, что был так далек от деревенской жизни, от чередований зимы и лета, ухода в горы и возвращения отар, но в те времена, что достались на долю Михая, все сдвинулось со своих мест и перемешалось. Только воображение может нарисовать то, что случилось потом, ибо произошло это очень давно. Столетьями ничего не менялось в долине Мары, но среди сильных мира сего воля людей решительных и дерзких меняла многое. Михай не стал воином, не набирал дружины, не сражался под чужими знаменами, он шел своей дорогой, был сам по себе. Чтобы посягнуть на течение жизни в большом мире, нужна сила. Михай ушел в монастырь, сперва послушником, потом принял постриг и странствовал из обители в обитель, а монахи дивились — зачем? Жизнь в монастыре своей суровой размеренностью напоминала Михаю упорядоченное чередование времен года, уход в горы и возвращение отар. Не одно столетие существует церковь и в лоне своем непрестанным трудом и лишениями укрощает в человеке его притязания, уподобляя жизнь человеческую жизни природы, где важен лес целиком, а не отдельное дерево, луг, а не былинка на нем, хотя каждое дерево и каждая былинка устроены на свой особый лад. Были расчислены церковью и все грехи, и она карала за них без снисхождения даже в тот не слишком набожный век. Стало быть, упорядочены были и пороки, отцы церкви громко обличили их и выстроили в строгой последовательности. Церковь пренебрегала знатностью и тем давала честолюбцу надежду возвыситься, но вела его наверх окольным и тернистым путем, требуя самоотречения и обуздания гордыни. А когда награждала, наконец, за талант и удачливость властью, то прятала этот дар под пурпурное облачение, являя в лице своего князя орудие, покорное воле всевышнего. Можно было еще стать аскетом или отшельником, но жертвовать своей жизнью ради веры брат Доменик (в миру Михай) не захотел и предпочел богословие. Фантазии не оставили его, но сделались для него привычными. С изворотливостью и упорством, свойственным дикарям, для которых все вокруг чужое, он достиг высокого сана и с выгодой для себя использовал свое новое положение, но не успокоился: отрекся от отцовской веры, которой, по правде говоря, не унаследовал, и сделался хитроумным поборником реформы. Однако и грубоватое, прямолинейное лютеранство не пришлось ему по душе. По складу ума он был чужд благочестия, и мирское ему было ближе церковного. Но этот явный недостаток неожиданно стал достоинством, потому что, не снимая еще рясы, Михай откровенно и преданно взялся служить сильным мира сего.
В сложной политической игре власть государя — императорского ставленника — настолько упрочилась, что провинциальные феодалы не смели больше открыто выказывать недовольство и поднимать мятежи. Поначалу скромный монах, затем тайный сторонник и помощник могущественного князя, потом тайный его советник и, наконец, наместник в одной из провинций — в том веке не знали пределов возможному. Авантюристы Гритти и Мартинуччи интригами получили престол, а Деспот-Водэ, князь-прожектер, верил, что реформы коренным образом изменят страну, где восток перемешан с западом и где даже настойчивые турки сумели переменить лишь обветшавшие порядки.
Михай Джулешт немало постранствовал, немало повидал и весьма преуспел в искусстве плести политические интриги, прежде чем получил во владение замок Хуст вместе со званием наместника в комитате Добока, неподалеку от тех мест, где родился. Он помог своему покровителю-князю подняться на престол (власть королевы была слаба, а он не поощрял слабости) и теперь приехал сюда, потому что новому государю хотелось увенчать успехом свой замысел относительно этой провинции. Для управления ею государь выбрал самого ловкого из своих приверженцев.
В замке Хуст стены были толстые, коридоры сумрачные и запутанные, были огромные залы с колоннами и были тесные темницы. Новый владелец облюбовал для себя несколько покоев и приказал устлать их пушистыми восточными коврами, а по стенам развесить радующие взор гобелены. Большую часть дня наместник проводил в огромной зале, где всю стену занимал бледно-зеленый гобелен, изображающий охоту на мифического единорога: стройный всадник пронзал чудище копьем, столпившиеся вокруг охотника трубили в рога победу.
Темнело, наместник разглядывал гобелен и молчал, молчал и его секретарь-француз, которого пригрел у себя наместник и с которым любил поболтать, но не поверял своих тайн, избавляя слугу от искушения, а себя от подозрительности.
— Что ж, Анри, пригласим здешних вельмож на охоту, сойдемся с ними поближе, сблизим их с государем. Мне не по душе их неотесанность, пьяные оргии и плоские шутки, они пьют без меры, орут без толка и лада. Им недоступно наслаждение тонкой беседой за легким вином.
— Жители Семиградья — дикари, и не только на пиру.
— Я тоже родом из этих мест. Какие только края не называл я своей родиной, но на этот раз говорю сущую правду. Отсюда я вышел и сюда вернулся. Видно, близок конец.
Секретарь плотно сжал тонкие губы, боясь нечаянным вопросом выдать удивление.
— Да, да, так и есть. Отсюда я вышел и сюда вернулся. Еще немного — и круг замкнется.
— Осмелюсь возразить, ваша светлость, если замысел государя осуществится, перед вами распахнутся двери к новой высокой деятельности, и вы…
Наместник вялым взмахом руки остановил секретаря, поднялся и ответил:
— Всегда я был занят одним и тем же, Анри, моя игра проще, чем кажется. По-настоящему сложно и непостижимо только великое поприще, оно превращает тебя в раба и требует самозабвенного служения. Увы, у меня нет к этому способностей. В моей игре требуется лишь хладнокровие, но ровно столько, чтобы усердие не остыло. Излишняя заинтересованность тоже помеха: не стоит забывать, что люди — только орудия и средства для достижения цели.
Наместник взял со стола серебряный шандал, чтобы посветить себе, и, тяжело ступая, направился к двери. Огромная тень поползла по стенам, закрывая собой гобелен с охотниками и единорогом. Новый правитель северной провинции, одетый по придворному этикету в белые чулки, штаны-буфф и с массивной золотой цепью на шее, сгорбившись, словно под тяжкой ношей, продвигался медленно и осторожно, будто опасность подстерегала его на каждом шагу, затаившись во всех темных закоулках его собственного замка. В опочивальне он замер, глядя, как незримые токи воздуха, кочующие по всему замку, колеблют пламя свечи, отраженной в мутном зеленоватом стекле, будто не знал, что по ночам из зеркал смотрит на тебя нечистый. «Как долго я живу, целых пятьдесят лет», — прошептал он. Он лег, не раздеваясь, не сняв мягких замшевых туфель, и повернулся лицом к стене, приготовясь к долгой, томительной бессоннице с одной-единственной навязчивой мыслью: «Здесь я родился и вернулся сюда умереть». Ему казалось, что тот мальчишка, каким он был лет тридцать тому назад, перетянул на жизненных весах все, что было потом, — даже власть, которой он добился. «Я ничего не достиг», — произнес он вслух, словно теперь узнал наверняка, чего именно должен был добиваться и к чему стремиться.
К утру комната выстыла, он озяб, но все-таки уснул, будто солнце разогнало ту сумеречную мрачность, которая поселилась в нем, мешая спать по ночам даже тогда, когда неотвязная мысль отступалась. Проспал он почти до полудня. После обеда занялся делами, расправился с ними скоро, отвечал коротко, решал быстро, похоже было, что он заранее все узнал, продумал и взвесил. Но все шло как-то помимо него, давно заведенным порядком.
К вечеру в замок стали съезжаться гости: назавтра чуть свет предстояла оленья охота. Весь двор наполнился людьми: егеря, ловчие, псари жадно ели и жадно пили, перед охотой набираясь сил, а после охоты, конечно, и есть, и пить будут не менее жадно. Гости разместились в обоих крылах замка, в коридорах тихо пировала прислуга, стараясь не потревожить покоя своих хозяев.