Страница 54 из 74
— Отлично! — воскликнул я. — Все в ажуре.
— Как, ты ничего не заметил?
— Ничего особенного.
— Ты разве не видишь, что этот подлый «А» жрет второй раз?
— Неужели?
— Ну да, несчастный «Б» опять сидит на платформе.
Я похолодел и почувствовал, как по спине забегали мурашки. Наклонился к аппарату и тоже выругался. Впервые за всю свою ученую карьеру.
— Ты прав, черт побери! Запускай по новой.
На этот раз события возле рычага приняли прямо-таки трагический оборот. «Б» ни за что на свете не желал сидеть на платформе. «А» наскакивал на него, кусал и подталкивал. Дело дошло до того, что они, как маленькие гладиаторы, вцепились друг другу в горло и стали кататься по всей арене, слившись в один серый клубок.
— Скажи-ка, — спросил я у Германа, — с каких пор началось это свинство?
— Примерно неделю тому назад. С того дня, как господин профессор уехал на съезд. За двенадцать раундов, которые мне велено было проводить ежедневно, бедняге «Б» удавалось поесть не больше двух раз. И то лишь когда эта гадина уже нажралась…
— Почему ты не навел порядок? Почему не вмешался?
— Я не мог: господин профессор строго запретил.
— Смотрите, смотрите! — воскликнул Фрониус, вцепившись своими волосатыми руками в край ящика.
Борьба окончилась. Побежденный «Б» нехотя пятился к платформе. «А» подгонял его тычками, кровожадно щерился, кусал. «Б» с трудом взобрался на рычаг и медленно, лишь по мере того как рычаг наклонялся, пополз к платформе. «А» снова набросился на сыр. В третий раз подряд.
В это мгновение лицо Фрониуса страшно исказилось. Глаза расширились, руки напряглись до хруста в суставах. Я даже испугался за него.
— Что с тобой?
— Вот! Здесь!.. — Он кричал что есть мочи. — Вот! Кровь! Кровь на моей арене!
Действительно, было отчетливо видно, как из серой шеи мышонка «Б» на зеленое сукно тонкой струйкой стекает алая кровь.
Не успел я опомниться, как Фрониус, воя как сумасшедший, поднял ящик и с жутким остервенением швырнул на пол. Аппарат раскололся, стекло разлетелось вдребезги. Я и сам был невероятно зол, хотелось завыть по-звериному.
Мы опомнились, лишь когда столкнулись головами, разыскивая под обломками мышат.
— Я их убью! — орал Фрониус. — Уничтожу! Они лишили меня всего. Во что мне теперь верить?! Они были братьями, равноправными во всем… Что станется с человечеством, если даже такой элементарный договор невозможно соблюдать? Получается, что подлые, ленивые и тупые закономерно становятся тиранами и эксплуататорами!..
Бедняга разрыдался. И было от чего: действительно рушилось все. С лицами, искаженными дикой ненавистью, мы шарили дрожащими руками в поисках виновников катастрофы. Мы решили убить их. Мы должны были это сделать.
— Вот один, попался! — воскликнул я.
Герман включил все лампы. Из-под заваленного щепками зеленого сукна к нашим ногам выкатился серый комочек. Фрониус занес ногу, чтобы раздавить несчастного.
И тут Герман метнулся и с диким воплем вцепился ему в горло.
— Не этого, только не этого! — орал он. — Это бедняга «Б». Надо найти и убить гадину «А»! Обязательно надо!
Я уже было решил, что Фрониусу суждено скончаться от удушья. Однако ему все же удалось вырваться из людоедских объятий обезумевшего фамулуса.
— Пошел ты к черту, — порекомендовал он своему помощнику. — Идиот несчастный. Скотина. Кретин.
Ругань чудесным образом успокоила его. Гроза миновала, и я мог без особых опасений вылезти из-под стола. Что я и сделал, продолжая, правда, дрожать. Герман принялся что-то бормотать и захлюпал носом, как младенец. Он достал платок и стал вытирать струившиеся по морщинистому лицу слезы. Помнится, я когда-то еще видел его таким. Но когда? Где? И почему он плакал? Не помню.
— Что теперь делать-то будем? — спросил я. — Корабль наш разбит, компас потерян, звезды закрыли черные тучи.
— Материк этакой, — составил Фрониус изящную академическую анаграмму из весьма распространенного выражения. — Уважаемый коллега, лично я… весь этот опыт. К черту сотрудничество, да здравствует мышь «А», большой привет Лиге Наций!..
Вековые деревья подкашивались, точно былинки. Вода в Ниагаре ринулась вспять. Плотинова спираль взбрыкнула и вонзилась тончайшим своим острием в бренную землю. В яблоке с древа познаний оказался небольшой парадигматический червячок. Звездное небо и мои моральные устои насквозь провоняли сыром. Седовласый Напокос, опора души моей, иронически ухмылялся и призывал идти «per aspera ad ridiculus mus»[18]. Однако мой труд, лучший опус мой был уже завершен. И сей памятник спекулятивному умонастроению был воистину величествен и неподражаем. Да, а бедняга Фрониус сколько трудов вложил… Собственно, если рассматривать его результаты как «вещь в себе», они — само совершенство, образец чистейшей логики. Из них вытекает — с величайшей степенью вероятности — принципиально новый взгляд на связь и соотношение между инстинктом и долгом… Не правда ли?
Тут я посмотрел на Германа, смеявшегося теперь так же безудержно, как безудержно он только что рыдал. И вдруг ясно вспомнил этих его задохнувшихся шахтеров и чудовищный носовой платок, в который он без конца сморкался. И я прозрел: я его ненавижу. Бескорыстно, объективно и без всяких к тому причин. Ненавижу основательно и навеки.
Я повернулся к несчастному моему коллеге и заявил подчеркнуто торжественно и категорично:
— Итоги твоего эксперимента верны и остаются в силе.
— Ты так считаешь?
— Вне всякого сомнения. Эта дурацкая концовка ничего не меняет. Ответственность за это происшествие лежит исключительно на Германе. Он должен был вмешаться.
Как чудом прозревшие, стали мы продолжать наш прерванный диспут. Не прошло и часа — мы снова исполнились счастья и гордости. Все взвесив, решили публиковать все по плану. «Pium desiderium, pia fraus»: благочестивое чаяние оправдывает столь же благочестивый подлог. Суть заключается в благом намерении. В светлых перспективах. Финал нашего опыта доказывает всего лишь, что «Б» жалкий трус. Его драма не имеет отношения к существу дела. Все произошедшее после Страсбурга следует выкинуть из памяти. Ибо за противоречия, обнаружившиеся уже после того, как мы подвели все итоги (причем сделали это со всей научной тщательностью и щепетильностью, не так ли?), ответствен один Герман. Этот скотина, этот кретин, который…
ЭУДЖЕН УРИКАРУ
Эуджен Урикару родился в 1946 году в Бухуш. Прозаик. Окончил университет в Клуже. Опубликовал сборники рассказов «О пурпуре» (1974), «Антония» (1978); романы «Костер и пламя» (1977), «Мед» (1978, Премия Союза писателей), «В ожидании победителя» (1981).
Рассказ «Антония» взят из сборника «Антония».
АНТОНИЯ
Веселье было на исходе. Уже заволоклось сизо-желтой мутью розовое вино. Уже прикорнули по углам старики, примостились на сдвинутых попарно скамьях дети. Женщины, сбросив туфли, терли о ножки столов затекшие ступни. Стоял разгар июня, сенокос, со двора веяло скошенной травой, сурепкой и влажным клевером. Двери столовой покачивались под напором гостей помоложе, спешащих скорее прилечь где угодно — где? — в пахучем сене, у небеленой стены, под густо-пыльными сливами. С того места, где она сидела, казалось, что двери ведут в незнакомую страну. Темнота за завесой света, падающего от желтой, без колпака лампочки, звала и томила, как то, что еще ждало ее в жизни. В бок утыкался твердый, узловатый локоть мужа, время от времени она двигалась на стуле, чтобы не упустить это ощущение, сильно пахло кухней, но это было неважно, важно, что тоски не было — хотя не было и покоя. Муж ел, прикрыв глаза, поджимая в ниточку толстые губы, за ночь на щеках пробилась борода, как тень, старя его. Он быстро потел под глазами, у крыльев носа, — капли пота сочились по лицу, и лишь у подбородка он смахивал их коротким рывком. Она отводила глаза, когда видела, что он глотает: кадык у него начинал дергаться вверх-вниз, а кожа под подбородком морщилась. Ему казалось, что все смотрят, как он ест, поэтому он долго жевал и быстро, как бы стыдливо, проглатывал. Было так поздно, что расходиться уже не имело смысла. Ее тянуло положить руку на его колючий стриженый затылок, потрогать напрягшиеся мышцы шеи. Но лучше всего был, наверное, локоть, крепкий локоть, и от него — токи надежности, небывалой остроты чувство — вот сейчас, сию минуту, она, кажется, поймет, чего искала всю жизнь, сама того не ведая. И обведя глазами стены, увешанные бумажными цепями, китайскими фонариками, гирляндами из папоротника и ели, она завороженно вгляделась в мягкую, почему мягкую? — и теплую темноту, в которую один за другим канули те, кто только что сидел рядом. И из этой темноты, из ее мерного морского колыхания, выступила лошадь; сначала просунула голову в приоткрытую дверь, раздувая ноздри и прядая ушами, потом толкнула створки крапчатой грудью и подставила свету играющие мышцы, гладкую белую шкуру, подрезанный хвост и выжженное на боку тавро. Между двумя рядами столов лошадь дошла до нее, тихо заржала, обнажив большие желтоватые зубы и след от удил, и принялась есть хлеб из плетенки. Следом за лошадью никто не вошел и никто ничего не сказал, дети спали, старики дремали, а молодежь вся была уже на воздухе, у кирпичной стены и в скошенной траве.