Страница 48 из 74
— Безупречная логика, — согласился я. — Все это смахивает на зачин детективной истории.
— Вот именно. И тебе нетрудно будет догадаться, что же мы предприняли: мы с Германом устроили засаду. Три дня сидели по три часа, соблюдая полнейшую тишину.
— И что же?
— На третий раз наше ожидание увенчалось успехом. Я вооружился подзорной трубой и мог следить за каждым ее движением, оставаясь незамеченным.
— И что же?
— Мышка явилась. Одна. Такая, знаешь, серенькая библиотечная мышка, робкая, но очень неглупая. Взобралась на крышку бутылки с молоком, прогрызла небольшую дырку и уселась, прямо как наседка на яйцах.
— А дальше?
— О, мышка оказалась просто гениальной. Пробраться к сливкам не было никакой возможности. Так представь себе, она догадалась просунуть в дыру хвостик, обмакнуть его в густые сливки, аккуратно вытащив — облизать. Ты понимаешь, она пользовалась хвостом как поварешкой!
Я расхохотался:
— Как не понять! Государственные мужи могли бы поучиться у твоей мышки оригинальному способу использования бюджета.
— Именно. Это развеяло мои последние сомнения. Я поручил Герману достать мне мышей, и он их достал… Уже седьмой день идет эксперимент.
— Я не совсем понял, чего ты добиваешься? Не хочешь же ты дать научное обобщение хвостосливочных связей.
— Не вижу в этом ничего смешного. Я занимаюсь вопросом исключительной, первостепенной важности. В наши дни это, можно сказать, решающий вопрос. Если эксперимент удастся, если мои мышки выдюжат, мы навеки расправимся с узколобыми материалистами и со всякими идеалистами вроде тебя. Мы опрокинем главный предрассудок нашего века, исправим фундаментальнейшую ошибку!
Фрониус был чрезвычайно возбужден, нервно размахивал руками и бесконечно сморкался в платок. «Он не в своем уме, — подумал я. — Он решительно сумасшедший».
— Извини, — сказал я как можно спокойнее, — но мне все же кажется, что ты чуточку преувеличиваешь. От твоих мышиных хвостов до категорий закона или ценности дальше, нежели от нас с тобой до солнца. Я не понимаю, не представляю себе, как ты сумеешь…
Он не дал мне договорить. Схватив за плечи, повернул к себе и пристально посмотрел в глаза:
— Приходи завтра после обеда в лабораторию. Я покажу тебе наши результаты. Сам убедишься.
Я обещал прийти. Затем, не без сожаления убрав книгу Руссо, я взглянул на часы и, уже направляясь к выходу, спросил:
— Тебе в город?
Не оборачиваясь, Фрониус махнул мне, что, мол, остается. Я взял зонтик с подставки и уже в самых дверях взглянул на него еще раз: он стоял у окна, засунув руки в карманы брюк, и углубленно взирал на мокрые деревья. Мне стало очень смешно, но я сдержался и молча вышел. Приятно было сознавать, что в каком-то высшем смысле, с точки зрения вселенской иерархии, я, несомненно, превосхожу своего незадачливого коллегу, угнетаемого видением — мышиного хвостика. Превосхожу его ясностью, чистотой мышления.
…Дождь перестал, и фонари сияли как-то особенно ярко. Мимо прошли два студента. Поравнявшись со мной, поздоровались. Я им ответил. Размышляя о сыре и красном вине, ожидавших меня дома, я направил свои степенные стопы к тихому пристанищу моих углубленных одиноких раздумий.
II
В шестнадцать часов на следующий день я спустился к собору на площади. Сев на стоянке в такси, дал шоферу адрес психоэкспериментальной лаборатории. Погода стояла замечательная, осеннее солнце золотило листву, переливавшуюся самыми теплыми оттенками. Был полный штиль. По аллеям, под величественными деревьями, парочками прогуливались студенты. Кругом порхали голуби, откуда-то издалека доносился колокольный звон, о чем-то возвещала гарнизонная труба. Бесшумно, с какой-то довоенной чинностью скользили машины.
Я чувствовал себя превосходно. Закончив на днях свое исследование о значении Единичного в епистемиологии, я наслаждался ощущением исполненного долга. Оставалось определиться насчет заглавия. Назвать книгу просто «Проблема Единичности»? Пожалуй, это звучит слишком изысканно, претенциозно. Дать педантичную детализацию, вроде «Введение в проблематику Единичного как особой сущности»? Однако!.. В конце концов я остановился на самой емкой и красноречивой формулировке: «Целостное и Единичное». Такое заглавие представлялось мне точным и в то же время достаточно современным, способным привлечь внимание публики (к тому же легко переводится и отлично звучит по-английски). Покупатель волен ожидать от такой книги любых экскурсов: в область религии, политики или — в последнее время многие этим увлекаются — в область свободной анархии.
Несмотря на то что дорога к лаборатории Фрониуса вела вверх (Институт Экспериментальной психологии находился на вершине холма, на улице Бастилии), все же я, рассуждая философски, считал, что двигаюсь вниз, спускаюсь с олимпийских высот и нисхожу до мышей моего уважаемого коллеги. Вопрос Единичного есть основной вопрос Трансцендентности: из этих высоких сфер, пересекая царство извечных категорий, минуя имя и, затем, область внешних проявлений, предстояло мне спуститься в Онтологию и далее, сужая поле, подойти не к Существу, а просто к Человеку, более того, даже не к его практическому разуму, а гораздо, гораздо ниже — к физиологии и психологии простейших его безусловных рефлексов. Все это абсурдно и страшно. Презрев свободную волю сознания, углубиться в мрачные подземелья сомнительных инстинктов… Хуже того, даже не человеческих инстинктов и не обезьяньих (все же они братья наши меньшие), а инстинктов… мышиных. И мыши-то наверняка самые тривиальные. «Mus musculus». Мне вообще всегда нравились философские анекдоты, и я чувствовал, что назревает именно такой анекдот, я смогу с изысканным академическим юмором и тонким скепсисом рассказать моему другу Лагранжу или старику О’Клену из Гарвардского университета последнюю и самую пикантную философскую притчу, в которой речь пойдет вовсе не о каких-то несчастных пчелиных королевах, а о бунтарском хвосте серой библиотечной мышки.
Дверь, как всегда, отворил Герман. Молчаливый, холодный, невозмутимый Герман. Прав был Фрониус, утверждая, что на всем просвещенном Западе не найдется субъекта скучнее, чем его лаборант.
— Господин профессор у себя? — спросил я, снимая плащ.
— Он ждет вас, — пробормотал Герман, устремив на меня взгляд отравленной щуки. «Тебя еще не хватало», — можно было ясно прочесть в его глазах.
Я вошел в лабораторию. В лабораториях мне всегда как-то не по себе. Я не противник экспериментальных методов, ибо сознаю, что для исследования материи (я подчеркиваю: материи!) необходимы лаборатории и аппаратура. Но я исследую область духа и, кроме книг, не ощущаю потребности в каких бы то ни было реально существующих объектах. Интуиция и откровение не текут по электрическим проводам, не нуждаются в ретортах и спиртовках. В моем мире, в царстве чистого духа, лабораторию заменяет сам объект исследования: если меня интересует абсолют, к абсолюту я приближаюсь, прибегнув к абсолюту, к ценности подступаюсь, обращаясь к ценности, сущность сознания постигаю посредством сознания. Глядя на это нелепое нагромождение всяческих психотехнических приспособлений — на электронные устройства и клетки с морскими свинками, на булькающие реторты, соединенные с мерцающими аквариумами, у меня возникает ощущение, будто я попал в некий нелепый театр, где, пользуясь смехотворными детскими средствами, пытаются изобразить абсурднейшую метафизическую комедию. Комедию «познания сверху вниз». Бессмысленную и тупую трагикомедию вульгарного дарвинизма, вывернутого наизнанку. Антиэволюционистскую и реакционную игру людей, считающих человека всего лишь прямоходящим приматом, недостойным звания «сапиенс».
В лаборатории Фрониуса тяжело пахло мышами, сыром и плесенью. Повсюду валялись раскрытые книги, и в полутьме казалось, будто приютившийся в стенной нише гипсовый Вундт ехидно ухмыляется. Хозяин — небритый, одетый в сомнительной свежести белый халат — казался усталым и углубленным в свои мысли. Он кивнул мне на кресло, и я сел.