Страница 33 из 74
В ночь с 7 на 8 июля опять налетели самолеты и бросали ракеты, чтоб нас выследить, но бомб не кидали.
Четверг 9 июля 1942. Выпекаем хлеб, день спокойный, без налетов.
Пятница 10 июля 1942. Из города Изюма переезжаем в село Первомайское. Всего три дня пути, а у переправы через Донец я искупался. Над рекой стоит деревня Тарбурестово, тут гремели самые жестокие бои, где сложил голову и Дуцэ М. Ион из Прясны, сынок Марина Дуцэ. За деревней большой еловый бор длиною в 40 км и шириной в 16 км, там тоже были кровавые бои. В тех местах зыбучие пески, особенно в лесу, ступишь — нога по самую щиколотку утопает. Каково тут перетаскивать продукты и амуницию!
(Четверг 17 марта 1977 года. Г. П. выздоровел. С завтрашнего дня собирается выйти на работу. Он трудится поденно на строительстве подъездных путей в Дж. Как кооператор-пенсионер, он имеет на это право. «Мог ли я предположить, господин учитель, что доживу до сегодняшних дней? Что и в наводнении не утопну, и недавнее землетрясение меня обойдет?»[8] Затем он поведал мне, что крепко хворал, «дохнуть невмочь было», потому как пил зимой студеное вино и повредил себе «гортань». По всему видно, в каком-то смысле капрал Г. П. чуточку бессмертен.
Первая из трех тетрадей завершается перечнем предметов «вверенного каждой единице обмундирования». Но так как это не таинственная «рукопись, найденная в бутылке» и не простой дорожный или фронтовой дневник, я буду с читателем искренен до конца и открою ему последнюю запись в третьей тетради. Ибо Г. П. сумел в той всеобщей панике, какая охватила в 1944 г. отступавшие части, добраться до Бухареста и предстать перед начальством своего полка.)
Суббота 3 августа 1944. Сегодня — проверка оружия. У меня его не приняли по причине загрязненности.
(Оказывается, до этой даты ни единая пуля не вылетела из ствола винтовки капрала Г. П.)
Воскресенье 8 мая 1977 г.
Сперва он шагает берегом равнинной, широкой и спокойной, реки, потом поднимается на пологий холм, удаляясь от берега, пересекает только что засеянное поле, доходит до опушки леса в Головне. Воскресная послеполуденная пора. Он набивает, словно ватой, уши особого рода тишиной (птичьим пением, легким шелестом ветерка в новорожденной зелени, легким треском и шорохом сухих веток и палой листвы под ногами). Начало мая в старой равнинной роще. Слова «тропка», «высокие травы», «поляна», «птицы», разумеется, тут бесполезны, бессильны, никчемны в мире этих форм, красок, просторов, колебаний воздушной волны и ощущений неразрывной связи своего тела с ними. В том, как глаза не хотят оторваться от тонкой струйки воды, как ухо жадно ловит журчанье ее, а губы пьют, нет ничего общего с абстрактным содержанием понятия времени. Все это правильнее было бы назвать сном, но ведь уединение прекрасно обходится без слов, их и так чересчур много для наших надобностей.
А уж о светлом возвышающем аромате гроздьев цветов, облепленных жужжащими насекомыми, которых мы заставляем работать на себя, лучше и вовсе помолчать. Да не раздастся суетное слово!
Итак, он возвращается той же дорогой (прошло три часа, если в подобные минуты время может что-нибудь значить), с трудом оторвавшись от лесной опушки, как от подлинника Андрееску[9], пересекает поле, спускается пологим косогором, вода — на этот раз обильная — снова приковывает взор. Дорога безропотно подчиняется мерному шагу, вдали появляются еле различимые очертания жилищ — стало быть, деревня близко, — а с ними возникает и целый ворох слов, возвращающих себе утраченные на время права.
Он входит в свой сад, затем в хату, в комнату, где телевизор торжественно беседует с полумраком. Никого нет. Слух по-прежнему отключен, взгляд неподвижен, губы, язык, горло еще не расстались с родником. Аромат жужжащих гроздьев, их белый цвет, возвышенная чистота которого многократно усилена соседством с островками зелени, вкус меда — все это обретает еще большую прочность. Но экран разрушает ее, он вспыхивает, мерцает, превращая темноту в фиолетовое свечение.
Комната постепенно наполняется людьми, сегодня воскресенье 8 мая 1977 года, в программе — несколько футбольных матчей. Стук игральных костей, звяканье стаканов, красное, очень недурное винцо. Ожидание. Экран медленно колышет свою подвижную, черно-белую пряжу, сыплет пригоршнями слова, которые мы пытаемся не слышать. Дядя обращается к племяннику.
— Ну что, парень, перекопал виноградник? У меня всего-то ряд и остался. Завтра перелопачу.
— Так завтра же 9 мая, — шутит племянник. (Будто 9 мая нельзя перелопачивать виноградник).
Собеседник принимает шутку, смеется.
— М-да, пасха. А вот тогда и в самом деле была пасха.
— Это в сорок пятом?
— Ага. — И удобнее усаживается: началась трансляция со стадиона.
Рев трибун, стремительная скороговорка комментатора обретают такую мощь, что того и гляди разнесут эту замкнутость слуха, приятную неподвижность взора, прохладу на губах и даже аромат цветущей бузины, еще сохранившийся в ноздрях… Тогда, в сорок пятом, мы только что миновали чешское село Веселы. В следующей деревне устроили ночлег в сарае. (Ну вот, теперь уж чувствам некуда деться от этого шума, мелькания картин, надежд и разочарований спорта.) Наше отделение, которым командовал капрал Николае, спало тогда в сарае жителя К.
…Утро, колодезь во дворе чеха, баклага, холодная вода, треск мотоцикла, остановившегося рядом с часовым… Эй, солдат, где у вас тут штаб 9-го егерского? Третий дом, а в чем дело?.. А в том, что Германия капитулировала, только ты помалкивай, приказа еще не было. Тут в сарай входит капрал Николае: подъем, сейчас получим приказ о наступлении, смирно! — уж они-то знали, что такое приказ о наступлении, вчера еле продрались через деревню Веселы — одеться! умыться! — немцы вон там за тем лесом, стройсь! Появляется младший лейтенант…
(Наши открыли счет, радость-то какая, звон стаканов, громкоговоритель доносит оглушительный шум трибун, да имеет ли хоть какое-нибудь отношение эта «невинная» агрессия к нашим измученным чувствам, к их такому хрупкому равновесию?)
…Так вот какое дело, ребята (мы-то уже кое-что успели узнать от капрала, но делаем вид, что ничего не знаем), война окончилась… ураааа, ааа… ааа… все небо в летящих флягах, а мы получили приказ обшарить тот лес, что впереди, только без единого выстрела.
(Первый тайм окончился, выходим на завалинку покурить.
Тропки, поляны, высокие травы, птицы, родники и одуряющий запах цветов бузины.)
…За лесом — высокая насыпь шоссе, бросок через насыпь, вперееед! перебегает один лишь паренек с ручным пулеметом, а на той стороне немец приказывает ему по-румынски (скажи пожалуйста, научились-таки говорить по-румынски!): СТОЯТЬ! Ни одного выстрела, паренька того я больше не видал, а мы 23 июля ушли из Чехословакии, неужто в плен угодил в последний день войны? Уж такая, видать, ему планида выпала на третий день пасхи…
Интересно, цветет ли в начале мая бузина в тех лесах за чешским селом Веселы?
СОРИН ПРЕДА
Сорин Преда родился в 1951 году. Прозаик. Окончил университет в Бухаресте. Опубликовал сборник рассказов «Рассказы, оконченные еще до начала» (1981).
Рассказ «Отто Шмидт» взят из антологии «Десант 83».
ОТТО ШМИДТ
Отто Шмидт узнал, что у них с Маргаретой будет ребенок, лишь за два месяца до того, как вторая моторизованная дивизия покинула территорию Румынии. Он пытается объяснить все это по-румынски, но так коверкает слова, что и не разберешь, что он говорит. Хотя любой другой на его месте за минувшие тридцать лет и вовсе бы перезабыл все слова. Потому-то крестьяне из села Пучоаса улыбаются ему и понимающе кивают головами. Отто стоит возле своей машины и твердит все одно и то же: «Маргаретен. Nein. Das Madchen»[10]. Остановившись на полпути, его обступили крестьяне с мотыгами на плечах… «Бедняга — в чужой-то сторонке и сказать толком ничего не умеет». — «Маргарета, один девешка брюнет». — «Да ну его к черту с его Маргаретой. Спроси-ка, тетка, он небось хочет твою юбку купить заместо сувенира. Ха… ха…» — «Чтоб вас перекосило, хулиганов, охальников!»