Страница 27 из 74
Мими захлебнулся в отчаянном хохоте, а Пантя снова смерил его осовелым недоверчивым взглядом.
— Ты что, а? Чему радуешься?
— Так ему, так ему! — сквозь всхлипы приговаривал Мими.
— Ты что, а? Не слышишь? — повысил голос Пантя. — Тебе-то что до этого Гергинеску? Что он тебе-то сделал?
— Н-ничего, — промямлил мальчик.
— А что ты тогда лезешь? Я что, спрашивал твое мнение?
Мальчик съежился и старался не дышать.
— Чему радуешься, а? — ревел Пантя. — Что они меня накрыли в конце концов, да? Этому ты радуешься?
— Нет, — пискнул Мими.
Гость побуравил мальчика подозрительным взглядом, но, убедясь в его невиновности, презрительно процедил:
— А нет, так молчи в тряпочку.
Он обмяк, сел, вытянув ноги под стол, закрыл глаза и замер, как будто уснул, но вдруг встрепенулся:
— Эй, послушай, а что же сестрица-то твоя не идет? Где это она шлендает об эту пору?
Мими озадаченно поскреб затылок.
— А ну-ка скажи. — Пантя так и сверлил его глазами. — Это что, каждый вечер твоя сестра Лива так поздно возвращается?
— Н-нет…
— Отец с матерью на крестинах, ты, вроде, так сказал? Родители, выходит, на крестинах, а она, значит, и рада улизнуть из дому!.. Гм! У меня о ней было другое мнение!.. Я к ней со всем уважением… А она, значит, так!..
Он навалился грудью на стол, приподнялся и застыл, уставясь в пространство.
— М-да, — выговорил он, как будто с трудом отдирая язык от нёба. — Они меня накрыли… Не знаю уж, как они догадались заглянуть на губу, и тут-то сторож меня и признал… Старье, помирать пора, а он на меня как кинется — того и гляди зенки выцарапает. Завопили все как одержимые: «Вот он, вот он!..» Ну! Так я им и признался! Нашли дурака. Я сказал, что враки, что ему мерещится, что я знать ничего не знаю… Поклялся всеми святыми, что это не я был, в общем, держался насмерть… Уже и комендант на меня напустился — что, дескать, под трибунал отдадим, что это, дескать, преступление, что Гергинеску ученый-разученый, а его яблоки черт знает какие специальные… Гергинеску воет-причитает, прямо смотреть тошно… И всё-то они мне когтями в глаза целятся, ну так бы и выцарапали!.. Испугать меня думали! Хе! Я стоял на своем. «Неправда. Не я это был. Я был у подружки». Две недели отпирался. Не признаюсь, и все. Гергинеску, чертов сын, все приходил и причитал, это чтоб отомстить, значит, сад-то все равно в прежний вид ему уже не привести. Комендант на меня орал до хрипа, а я все нет, да нет, я не я, дескать… Они бы меня, наверное, все равно засадили, да тут сообразили спросить, у какой именно подружки я был. Я поначалу не хотел говорить, у кого был, да они меня приперли к стенке… Тут кто хошь, хоть сам черт, поддался бы, когда тебе когтищами в глаза.
Он обернулся к Мими, безнадежно махнул рукой и снова опустился на стул.
— Надо было кого-то назвать… Что делать? Я взял да и назвал Ливу… Твою сестру. Сказал, что был у нее… Ливу я знал только в лицо, один раз поговорил с ней через забор и, по правде сказать, глаз на нее положил… В такой ситуации, когда все мне в морду когтями, Лива была для меня вроде как бы большая надежда… Гм! Когда я называл ее имя, чтобы они от меня отвязались, я к ней относился со всем уважением… И когда ее вызвали в казарму, она на меня долго так посмотрела, и потом ее спросили: вы с этим солдатом были вместе в такой-то день с такого-то по такой-то час? И она кивнула и сказала: «Да, мы с ним были!..» Представляешь?! Сказала — как будто им кулаком под дых. Они — ну крутить-вертеть, что, мол, может, она не помнит хорошенько, может, это другой раз было, но Лива стоит на своем, и все тут!.. Им делать нечего, пришлось меня отпустить. Отделался легким испугом… Ну, думаю, за такой поступок эта девушка заслуживает с моей стороны очень большого уважения…
— И что? — осмелился вставить Мими.
— И ничего! — презрительно срезал его Пантя. — Теперь ты мне скажи: зачем твоя Лива призналась, что была со мной, а? Какую такую цель она этим преследовала? А ну, можешь ты мне ответить на этот вопрос?
— Я не знаю…
— Вот видишь! — прошипел Пантя и грохнул кулаком по столу. — Какой у нее был расчет вызволять меня из беды? Ведь я дай бог раз или два в моей жизни ее видел!.. Однако я, как честный человек, прихожу к ней, приношу скромный знак внимания, бутылку, как говорится, и хочу задать ей этот вопрос… А ей, значит, плевать на меня, а? Шляется черт знает где!.. И… ты тоже, пацан, скажи-ка мне теперь, почему ты меня пригласил в дом?
У Мими ком встал в горле. Он едва вытолкнул из себя, давясь:
— Но ведь вы сказали, что вам нужна Лива…
— Ну!
— И тогда я вас пригласил в дом ее обождать!..
Было ясно, что на этот раз Пантя не верит ни единому его слову.
— Гм! Так, значит!.. — мрачно буркнул он. — Я жду здесь твою сестру со всем моим к ней уважением, принес ей, так сказать, бутылку, а ей и дела нет!.. Это мы запомним!..
Он поднялся, пошатываясь, наглухо застегнул ватник, похлопал себя по карманам.
— Запомним! — повторил он, глядя в пространство. — Я пошел, мне пора.
ГЕРТА МЮЛЛЕР
Герта Мюллер родилась в 1945 году. Прозаик. Окончила университет в Бухаресте. С 1977 года многочисленные публикации в журнале «Ное литератур». Опубликовала роман «Низины» (1982).
Рассказы «Весь день лето» и «Знакомое лицо» взяты из журнала «Ное литератур» (1982, № 6).
ВЕСЬ ДЕНЬ ЛЕТО
Солнце ползает в волосах Инги раскаленной гусеницей, оставляя липкие извилистые дорожки. Пересохшее русло лета. Пыльный город, расчлененный узкими полосками зелени, из которой камень вытянул остатки жизни. Липнущий к подошвам асфальт.
Инга покупает газету и сует ее в сумку. За углом по булыжной мостовой громыхает пустая телега, возница вяло понукает сонных лошадей. Лают собаки. Они заперты в зеленых дворах, которые венозной сетью тянутся к окраинам. Улица постепенно мелеет. Окна сползают к мостовой. За полоской сухой травы трамвайные пути. Гремит трамвай. Второго вагона не видно — одна пыль. Инга входит в это облако.
Вместе с Ингой в трамвай садится зеленый человек с выбритым затылком. Зеленый рюкзак за спиной, из него торчит мертвая заячья голова. Черная запекшаяся кровь, длинные уши. У охотника зеленая шляпа с черной шелковой лентой. На ленте эдельвейс и перо. Перо куропатки. Застывшее, как крик, который где-то в поле или на опушке леса застрял в горле у подстреленной птицы.
Женщина неподвижно сидит у окошка, она словно из гипса. В волосах у нее застрял репей. На коленях тяжелый букет желтых георгинов. Под георгинами сложены руки. Запястья узкие-узкие, кажется, кровь не может просочиться в кисти. Малиновые ногти, обведенные полосками розовой, только что обрезанной вокруг лунок кожи, поблескивают из-под желтых георгинов. У георгинов — скрученные сердцевины. У гипсовой женщины — короткая шея и узкие глаза. Лепесток скользит по ее платью и падает на пол. Она ставит на лепесток ногу. Женщина скашивает глаза в сторону Инги. Потом опять утыкает взгляд в пустое окно.
Инга выходит из трамвая. Гипсовая женщина за окном по-прежнему недвижима. Рядом охотник в зеленом. Ингу преследует запах заячьей крови — пахнут волосы, лицо, руки.
По улице проплывает женщина. В руках зажаты маленькие сумочки из искусственной кожи. Хлопают по ногам юбки. Летние разноцветные юбки хлопают по ногам, подгоняя вялую подкожную жизнь к смерти, к красивым, пышным гробам. Уши в женских прическах выглядят совсем свежими, но шеи уже засыхают, затянутые сетью мелких морщин.
Голуби с цепкими кривыми коготками. Мясистая, утыканная перьями плоть. Вертлявые, жадные головки. Круглые глазки под перьями — пустые и внимательные. Голуби толкутся перед зданием оперы, широко раскрыв клювы, и рвут друг у друга куски хлебного мякиша. На стене театра пыльный плакат «Песня Румынии». Инга переходит трамвайные пути. Витрина. Бутылки с уксусом. Среди тюбиков зубной пасты спит кошка. Из подъездов сочится кислый запах помойных ведер. Они выстроились рядами вдоль стен узких коридоров, до того гулких, что звук шагов отдается в них, даже когда никто не идет.