Страница 19 из 74
Он пытается стоя закурить сигарету и, видя, что не может, снова садится на край постели и начинает ласкать ее и спрашивать: почему ты плачешь не переставая, ведь с тех пор как ты вошла в комнату, ты не переставая плачешь, о чем ты горюешь, ведь нет ничего дурного в том, что происходит между мужчиной и женщиной, когда они остаются вдвоем, и ничего постыдного; а она отвечает, что ни о чем не горюет, а плачет потому, что не может сдержаться, — но ты не сердись, это у меня пройдет, и все будет хорошо… — так пусть даст ей поплакать, пока у нее не пройдет.
И тогда он ее спрашивает, кого она оплакивает, и она, не подумав: «Мужа», он вздрагивает: «Почему ты его оплакиваешь, он умер или что с ним такое?», а она: «Да, умер этим летом», а он: «Почему умер?», и она ему рассказывает, как жила с мужем и как сначала он ее любил, а потом нашел себе другую женщину, с которой жил, и как он хотел ее оставить и жениться на другой и как она не хотела с ним расставаться, — куда мне было идти? ведь у меня больше никого нет, и как вырастить ребенка, — а когда он увидел, что не может от нее избавиться, то придумал ее утопить, эта мысль пришла ему в голову то ли от безумия, то ли от опустошенности и страсти к той, другой женщине, которая хотела, чтобы он овдовел, и вот однажды он повел меня на пруд кататься на лодке, так он говорил, а был он пьян, и вот: хотел меня утопить, да сам упал в воду, а я закричала: «На помощь, люди добрые, он тонет!» Но никого не было, потом появились двое в лодке, они были из города, но было слишком поздно, он уже утонул, потом я узнала, что эти люди были родственниками той женщины и что их позвал мой муж, чтобы они дали показание, что я сама утопилась, они втроем ничего не могли со мной поделать, хоть и приходили ко мне ночью и говорили, чтобы я продала дом, а деньги отдала им, и чтобы ехала с ними в город, если не хочу угодить в тюрьму, что они могут отдать меня под суд за смерть мужа, а я им говорила, что им от меня нужно, что они так меня мучают, ведь я им ничего не сделала, а они смеялись и говорили, что все устроят, ведь они были свидетелями, но я знала, что невиновна, а они все мучали меня, но однажды вечером, когда они пришли, я им сказала, что сделаю так, как они хотят, только пусть скажут, что и как они видели, а они начали смеяться и хвастаться и рассказывать все так, как было и как они договорились, но они не знали, что в соседней комнате сидит прокурор и все слышит, и вот, когда они кончили рассказывать, прокурор пришел и арестовал их, а я теперь возвращаюсь с процесса, потому что их уже однажды судили, но они подали кассацию, и тогда снова вызвали ее, чтобы она рассказала, как все было, а я еду оттуда и все плачу, как подумаю, какими злыми могут быть люди, а тоска на меня находит, как назло, тогда, когда мне не надо было бы думать о том, что я перенесла, хоть и не причинила никому вреда, даже в мыслях, а уж на деле…
Сегодня утром, когда я увидела, как эта старуха бросилась в воду, на меня опять напал страх, и я пришла к тебе, потому что ты, может быть, добрый человек, об этом говорят твои глаза, как на иконе, пришла, чтобы ты защитил меня, если сможешь, потому что я не знаю, что со мной, и очень боюсь иногда, как бы мне не наложить на себя руки, ведь я так одинока и столько всего пережила, и только я одна и знаю, сколько может вынести моя душа.
Я смотрю, как спит женщина, и говорю себе: видно, существует никому неведомая воля судьбы, благодаря которой два человека за один миг постигают душу друг друга так, словно знакомы всю жизнь, и в этот миг понимают, как пуста была их жизнь до сих пор, до этого мига, как долго бродили они вслепую, ища друг друга, не зная о том, что отчаянно друг друга ищут.
Могу ли я принести ей желанное исцеление?
Женщина вздыхает во сне, прикладывает руку к глазам и поворачивается на другой бок. Одна нога выскальзывает у нее из-под простыни и слабо белеет в сумраке комнаты, как крыло раненой чайки, упавшей на белое, вздыбленное пространство чужого берега.
Я смотрю на нее и вдруг переношусь мыслями в другую комнату, к другой женщине, которая спокойно спит, а я сторожу ее сон: «Почему я ушел тогда?»
Старое, давно забытое волнение начинает подыматься во мне в этот миг, около этой женщины, которая спит со спокойной улыбкой на полуоткрытых губах.
И мне снова делается страшно, как когда-то, как тогда в комнате с другой женщиной, спокойно спящей в смятой постели. Ничем не сдерживаемый страх возникает опять, как тогда. Я не знаю, что делать. Может быть, достаточно снова подойти к этой женщине, обнять ее и поцеловать, чтобы ее волнующая теплота затопила мою душу, поцеловать и заглянуть ей в глаза, чтобы снова и снова волновали меня ее волосы, губы, слова, и в этом объятии позабыть все, позабыть, что через несколько дней я вернусь обратно, к солдатам, позабыть обо всем, и чтобы она сказала мне: «Я всегда буду тебя ждать, я буду ждать!» — и я поцелую ее в заплаканные глаза, поцелую ее всю и попрошу, чтобы она ждала меня и думала обо мне, только обо мне, пока я не вернусь однажды к ней.
Совсем стемнело. Из кухни доносится голос старика и голосок ребенка.
Глубокая тишина, и только слышится спокойное, ровное дыхание женщины, словно тиканье неспешно идущих часов, а я все еще сижу на стуле и смотрю на это свободно раскинувшееся во сне тело, свободное и прекрасное в тех снах, которые ей, возможно, снятся.
Потом я встаю и медленно, трусливо начинаю одеваться, не торопясь, поглядывая на ее лицо, озаренное непрерывной улыбкой.
В кухне — только ребенок, который играет на полу с грязной куклой. Он в недоумении смотрит на меня. Я хочу погладить его, но, раздумав, выхожу на улицу. За моей спиной тихо, испуганно, беспричинно плачет ребенок.
И только когда я подхожу к вокзалу, я замечаю, что позади меня, в нескольких шагах, идет еще кто-то. Я поворачиваю голову и сначала не вижу ничего, потом вдруг вижу глаза волка, светящиеся, холодные, устремленные на меня.
Я хочу убежать, но страшная сила приковывает меня к месту, я застываю, думая о том, что через миг зверь кинется на меня.
Ранец словно пригибает меня к земле, и мне хочется броситься в искрящийся снег, но вдруг у меня в голове проносится мысль, что мне всего лишь мерещатся эти устремленные на меня глаза. Я засовываю руку в ранец, шарю в нем, пока не натыкаюсь на банку консервов, взвешиваю ее в руке и бросаю в том направлении, где, может быть, и вправду находится волк.
Банка с силой ударяет по телу, скрытому в ночной темноте, и, повизгивая, зверь отбегает на несколько шагов назад.
Отчего он не набрасывается на меня, чего ждет и за что мучает меня?
Я поворачиваюсь и хочу бежать, но ноги слишком тяжелы, а в теле такая усталость, что я с трудом могу сдвинуться с места. Словно целая ночь тянется за мной следом.
Я иду, чуть не плача от напряжения. Холодный пот струится у меня по лицу, по шее, по всему телу, а мне кажется, что это снег тает и течет по мне.
Я вижу перед собой темное здание вокзала с несколькими освещенными окнами, лед, со скрежетом идущий по Дунаю, поворачиваю голову и опять встречаю неподвижный, устремленный на меня взгляд.
«Что ему нужно, почему он не бросается на меня, почему мучает меня», — думаю я больше со злобой, чем со страхом. Я уже не боюсь, мне было страшно тогда, когда я почувствовал, что за моей спиной кто-то есть, и, повернув голову, увидел горящие глаза, а теперь мне уже не страшно, и только какая-то сила заставляет меня идти и идти вперед. Мне хочется остановиться, но я так устал, что почти забываю о волке, который идет за мной следом, я жажду отдыха и ничего больше.
Я подхожу к вокзалу. Вхожу в зал ожидания и сажусь на первую попавшуюся скамейку.
Через щели в двери тянет холодом, и только теперь я чувствую, как я замерз, мой пот превратился в колючий иней, все тело у меня заиндевело, и мне кажется, что тысячи иголок вонзаются в меня.
Я растягиваюсь на скамейке, накрываюсь с головой шинелью, я вконец измучен, пусть приходит волк и вообще кто угодно, я не сдвинусь с места.