Страница 39 из 49
Из двух исследований о Пушкине — интересных и проникновенных — более значительным мне кажется исследование о «Каменном госте». Ахматова своим путем приходит к истине, установленной и другими: в литературе не существует типов и каждый образ (в данном случае Дон Жуан) индивидуален, построен на основе личного опыта и отражает характер и судьбу своего автора.
После этюдов Ахматовой мне было особенно интересно прочесть «Мой Пушкин» Цветаевой, который у меня был, но которого я не читал. И там находишь глубокие прозрения и тонкие наблюдения, например относительно Пугачева. Показана другая истина: разница в отношении историка и поэта к одной и той же действительности, различие между историей и поэзией. Но сколь различен подход двух поэтесс. Ахматова спокойно анализирует текст и, опираясь на свой опыт, проникает в чужую драму; Цветаева — субъективная, пристрастная — тянет текст к себе и стремится навязать читателю, да и писателю, свои чувства и понимание. Я люблю страстность Цветаевой. Страсть прозорлива (особенно у нее), но она и ослепляет; во всяком случае, она всегда опустошительна. И здесь ради Пугачева Цветаева готова уничтожить все вокруг, всех других персонажей, пока в «Капитанской дочке» не останутся только Пугачев и Пушкин, точнее — Пугачев и Цветаева.
Книга Тарковского так же, как и книга Самойлова, не дошла до нас, — это говорит о том, что эти превосходные поэты у нас не очень известны, по крайней мере тем, кто делает заявки. Я читал книгу Тарковского «Земле земное», которую мне подарила Ника Глен, я люблю его поэзию, нахожу у него что-то общее с Анненским, я большой почитатель и его сына-кинорежиссера. Ведь это его сын? Я не хожу в театр, но часто смотрю фильмы.
Статью Льва Озерова в «Литературной газете» я читал: конечно, он хорошо написал обо мне. Но в № 2 «Литературного обозрения» напечатана статья Б. Сарнова, которая мне понравилась еще больше. Мысль Самойлова об «эффекте окна»{12}(большое ему спасибо) имела успех среди критиков. «Окно в мир» озаглавили свои статьи Озеров и Сарнов. А частый образ окна у меня естествен: я живу в городе, в доме и среди домов, чьей неотъемлемой частью являются окна; а кроме того, я всегда ношу их с собой — на носу — мои очки <…>
Желаю всего доброго. Сердечный привет Нике Глен.
<b>Ваш Ат[анас] Далчев.</b>
простите мое долгое молчание. Я все пыталась работать, но из этого мало что получилось — писала плохо, очень огорчена собою. Все лето жила в прекрасных условиях, в Голицыне, под Москвой, и вот еле-еле пробилась к самой себе, не так, как следует. Правда, кое-что наметилось, но удастся ли написать как хочу — не знаю. Сейчас примусь за более интересное, чем мои стихи, — за переводы стихов Валерия Петрова{13}, думаю об этой работе с большим волнением, как думала и начиная перевод Ваших стихов, — получится ли? <…>
Но Вы непременно пишите свое. Ведь не может быть, чтобы Вам ничего не хотелось сказать — в стихах ли, в прозе ли — все равно. А если есть что сказать — надо говорить, то есть писать. Не давайте себе поблажки! Не углубляйте свое молчание. Пусть написанное не удовлетворяет Вас — пробивайтесь дальше, глубже, в конце концов пробьетесь непременно, поверьте мне.
А насчет чтения, чтоб забыться, не думать, — это я, к сожалению, слишком хорошо понимаю. У меня от самое себя не то что огорчение — даже отчаяние, но сдаваться нельзя, если есть что сказать.
Не мешайте самому себе. Доверяйте себе. То, что Вы имеете сказать (а Вы с Вашей сильной мыслью, с Вашей органической поэтичностью имеете что сказать!), ведь это нужно не только Вам, помните об этом.
И все же… что Вы читаете сейчас? Я непременно перечитаю те рассказы Чехова, которые Вы назвали <…> Да, «Степь» — замечательный рассказ. А «Тоска»?! Это, кажется, мой самый любимый. Очень люблю рассказы «Каштанка», «Мужики», «В овраге», вообще все, где о простых людях, о детях, о природе, о животных. Но об этом я Вам, кажется, уже писала.
Примите мои самые добрые пожелания. Пишите мне! Очень жду Ваших писем.
<b>М. Петровых.</b>
<b> <i>25 сентября 1975 г.</i> </b>
С Новым годом! Желаю Вам от всего сердца здоровья, бодрости, радости и успеха во всех Ваших начинаниях.
Сейчас, когда я обращаюсь к истекшему году, я вижу, что хорошие мгновения, которые я пережил, связаны так или иначе с Вашими переводами и с Вашими письмами.
К сожалению, я впал в одну из тех депрессий, которые часты в моей жизни, и оказался плохим собеседником. Ничего, если будем живы и здоровы, есть еще время прийти в себя и исправиться.
После Нового года — увидите — напишу Вам длинное письмо.
Всегда признательный Вам
<b>Ат[анас] Далчев.</b>
и это письмо придется поневоле начать с извинений. Но что мне делать, когда я не могу выйти из этого — не знаю, как по-другому назвать его — оцепенения, в которое я впал…
<…> Сейчас я знаю от Ники Глен, что Вы написали около двадцати стихотворений и эти стихотворения, как она мне сказала, очень хороши. Поверьте мне, я искренне рад и просто завидую Вам. И дело не только в хороших стихах, но в тех единственных часах мучительного счастья, которые были у Вас, пока Вы их создавали. Поэт живет по-настоящему только тогда. Вне этих часов и даже минут он влачит жалкое существование. И в этом признавались все поэты. Проще и трогательнее всех сказал это Бодлер, который в одной из своих поэм в прозе молит Бога помочь ему «написать несколько хороших стихов, чтобы не чувствовать себя последним из людей». Думаю, что так и у Пушкина. Не помню точно, но там поэт, пока его не навещает Аполлон, тоже «ничтожнее» всех.
Хорошо, что Вы занялись переводами Валерия Петрова. Он очень мне напоминает польского поэта Тувима, которого Вы любите: та же легкость пера, та же поэтическая находчивость, та же ирония и исключительное стихотворное мастерство.
<…> Пользуясь счастливым случаем, я провел с женой шесть дней в Париже (увы, только шесть дней!). Было очень хорошо, но и немножко грустно, как всегда, когда посещаешь места, где ты жил, когда был молод. Все время у меня было чувство, что где-нибудь встречу самого себя таким, каким я был когда-то <…> Не знаю, известно ли Вам, что у Томаса Манна есть чудесное эссе о Чехове{14}. Он сравнивает Чехова с Толстым и Достоевским. Если Чехова ставят ниже их, то это, по мнению Манна, потому, что Чехов работал в более малом жанре — рассказе. Но в искусстве, где количество не имеет значения, нет больших и малых жанров, есть только значительные и незначительные произведения.
<…> Я тоже решил уменьшить чтение и, так как не могу делать ничего другого, снова вернуться к переводам. С моим другом Александром Муратовым мы уже начали работать над антологией старой испанской поэзии. Идет медленно и трудно, но, дай только Бог здоровья, будем работать.
<b>Ваш Ат[анас] Далчев.</b>
<b> <i>15.I.76</i> </b>
спасибо за письмо. Все, что Вы написали о себе, это как бы обо мне — точно то же состояние оцепенения, окаменения. Оно разнообразится только разными тревогами, но, вероятно, и у Вас так же.