Начало пути

«В пустом доме затворяйте двери комнаты, где стоите: так клиенту приятнее, и он легче представит, как здесь будет, когда он привезет свою мебель. Но если в доме еще есть обстановка, если комнаты загромождены чужим хламом, оставляйте двери настежь, тогда, осматривая дом, клиент представит, как просторно здесь будет, когда все вывезут. Психологические уловки, Майкл. Опыт. Чутье. В нашем деле одними профессиональными знаниями не обойдешься!»

Уж не знаю, прав он или нет, но я всегда следовал его совету. хотя по этой ли причине клиент в конце концов покупал дом или по какой другой - сказать трудно.

Сегодня я был в ударе и так показал своему спутнику дом, буд то провел здесь все детство и даже мои родители здесь выросли, а вот теперь как ни жаль, как ни грустно, хочу его продать; моя наре ченная живет на лоне природы, а я по натуре своей рыцарь и уж очень ее люблю поэтому, когда сыграем свадьбу, перееду к ней. Рассказать эту басню я все же не решился - очень явное вышло бы вранье, он бы ни одному слову не поверил.

На обратном пути я молчал - пускай клиент на досуге соображает, нужен ли ему этот дом. Теперь решится, пронял я его своими восторженными речами или отбил охоту покупать. По правде сказать, меня куда больше занимало другое: побывал ли уже Уэйнфлит в конторе, заявил ли, что покупает дом Клегга в Фарнсфилде? Наверно, уже заявил, и я заранее тренировался, как с благодарностью заулыбаюсь, когда Клегг выложит мне обещанные сто фунтов. Но минутами на меня находило сомнение, а один раз я ругнулся со злости - из-за угла вдруг вывернулся фургон для доставки покупок на дом и чуть не сбил мне фару.

Мы с Клодин уговорились, что сразу после работы я пойду в сторону почты и встречу ее у кинотеатра «Элита» - ей туда от дома ровно столько же ходу, как мне от конторы. На первый случай место для встречи и удобное, и приятное. Мы поцелуемся я, если не будет дождя, пойдем вверх по Тэлбот-стрит, так что центр города останется внизу, у нас за спиной Иногда мы шли по Роуп-уок, останавливались и глядели на дома, обращенные к парку, а в ясную погоду видели и затянутую дымом долину Трента.

В один из таких осенних вечеров - они день ото дня становились короче - меня вдруг потянуло домой. Я и сам растерялся - с чего это меня подмывает удрать, ведь с другой стороны, мне очень даже хотелось пойти к ней я заняться любовью. Мы шли по улице, крепко и нежно взявшись под руки, и она горько жаловалась - начальница тиранит всех, грозится: если они не будут выполнять норму, со следующей недели заставит сидеть допоздна… И еще что-то в этом роде, во все это мне полагалось вникать, словно мы с ней сестры-двойняшки. А мне все отчаянней хотелось сбежать домой, и, когда мы подошли к Кэннинг-сэркус, я сказал:

- Знаешь, лапочка, тут я посажу тебя на автобус. Мне надо идти.

Вроде самое невинное желание, но Клодин заподозрила обман.

- Ты куда собрался?

- Домой.

Меня что-то пугало, а ей мерещилось - у меня какая-то гадость на уме.

- Да почему, чего тебе вдруг понадобилось?

У меня хватило глупости ответить по-честному:

- Не знаю, цыпленочек. Просто чувствую: мне надо домой. Я сам не понимал, что это со мной делается, и потому дико на себя злился.

- У тебя свидание, да? Свидание?

Надо бы сказать «да» и поскорей от нее отделаться, но в ту минуту я не мог соврать, уж очень на душе кошки скребли, и я ненавидел себя за это, словно неспособность соврать меня унижала.

- Пойдем со мной,- сказал я,- тогда сама увидишь. А потом пойдем к тебе.

Но она не захотела. Я и прежде звал ее к себе, но она всегда отказывалась под каким-нибудь предлогом, а дело в том, что почти всю жизнь она прожила в пригороде и темные, мощенные булыжником улицы Старого Рэдфорда наводили на нее страх. Так что зря я ее звал.

- Ну, ладно,- сказал я,- пошли к тебе. Мне расхотелось домой.

И правда, страх прошел, и сумасшедшей тревоги, которая накатила на меня несколько минут назад, как не бывало. Но теперь уж, что ни говори, что ни делай, все оказывалось не в жилу, она вообразила, будто я и вправду хотел ее провести и только ее твердость вынудила меня,пойти на попятный. Всю дорогу до Эспли она приставала ко мне, пыталась дознаться, почему это я вдруг решил уйти от нее. Пока мы шли, ее недоверие выветрилось, но вечер все равно был отравлен. Даже поцелуи утратили вкус, хотя, поцеловавшись напоследок у ее черного хода, мы и сказали, что ужасно любим друг друга. В доказательство своей любви она предлагала проводить меня до автобуса, но, дело ясное, это она просто хотела убедиться, что я еду домой, а не на свиданье с какой-нибудь девчонкой - в такую-то поздноту.

Когда я пришел домой, мать в пальто сидела за столом. А лицо печальное-печальное, прямо безутешное, я ее такой никогда прежде не видал.

- Что стряслось? - спросил я и сел напротив, даже плаща не снял.

Она не ответила, оставалось только смотреть на нее и гадать, что же стряслось. Тут я вспомнил, какие недобрые предчувствия одолевали меня, когда мы шли с Клодин через Роуп-уок, и я взял мать за руку.

Она отдернула руку.

- Отец умер.

И меня сразу отпустило. Только что мне хотелось тут же на месте лечь и помереть, а после ее слов все как рукой сняло.

- Дед? Она молчала.

- А что с ним случилось?

- Сердечный приступ в половине шестого. Ко мне пришли из полиции и сказали, когда я вернулась с работы.

- Где он сейчас?

- У бабушки. В Бистоне. Она над ним убивается. Я когда его увидела, чуть без памяти не упала.- Минуту-другую она сидела молча.- Завтра его увезут в похоронное бюро Каллендера.

Я поднялся и поставил чайник на огонь.

- Если ты завтра утром туда поедешь, я с тобой,- сказал я и бухнул в чайничек три большие ложки заварки.

- Ладно. Поможешь нам.

- Когда хоронить?

- В четверг.

Я чувствовал себя прекрасно, замечательно, а на другое утро увидел деда в похоронном бюро, в зале для покойников, пока его еще не вынесли. Деду было уже шестьдесят пять, и, надо думать, он неплохо жил на свете, если дожил до таких лет. Он всегда был большой, рослый, а сейчас, казалось, лежит кукла - вот возьму ее на руки и заговорю его голосом, точно чревовещатель. Но нет, слишком он суров. Лежит точно столетний часовой в положенной плашмя будке, готовый подняться, едва заслышит зов трубы или учует запах тряпки, которой вытирают стойку, когда пролито пиво. Глаза закры ты, чтоб не видеть, куда он направляется, и хотя, может, кой-какие мечты не вовсе его оставили, но ясно - он мертв, окончательно бесповоротно, и еще: царство небесное нам с ним ни к чему. Оба мы скроены для чего-то получше, чем рай господень… Я держал его холодную pyку и с надеждой думал, что когда сердце мое остановится и свет для меня померкнет, я как и он, буду удостоен высшей чести безраздельно слиться со вселенной. Я ущипнул его ледяной нос, по целовал каменный лоб и вышел. Тотчас вокруг меня обвились теплые руки бабушки и от ее слез моя шелковая рубашка промокла насквозь. Она всхлипывала и говорила - я вылитый дед и, конечно, когда стану взрослым, буду такой же хороший. Мать тоже плакала, а я думал: черт возьми, он прожил столько лет, куда уж больше, разве что одолеет зверская жадность. Они решили - я совсем бессердечный и чуть меня не выгнали, но потом кроткая и мудрая бабушка сказала -я еще слишком молодой и так вот горе свое показываю, по-другому еще не умею.