Страница 13 из 18
Во главе кордебаталии – генерал-аншеф Румянцев.
Так можно пройти всю Европу.
– Ломи!
Грохот. Русская артиллерия работает неустанно.
Она бьет на ходу. Прямо с колес. Сама в движении.
Пушки и мортиры следуют вместе с каре.
Они сокрушают все, что мешает армии ее маршу вперед.
А позади пусть догорают Ставучаны – буковинская деревушка, которая уже сегодня вписывается в историю русской славы.
…
Сераскир Вели-паша, на горе сидя, дождался Колчака.
– Никто, – сказал, – не осудит барса, если он ушел живым из схватки со львом… Мы сегодня плохо молились аллаху!
– Кысмет, – ответил Колчак, словно плюнул.
Вели-паша из кувшина ополоснул ладони розовой болгарской водой. Три мальчика-грузина подали ему полотенца, расшитые валашскими узорами. Под грохот пушек мысли сераскира текли лениво, как степная река… Человек бессилен, если обстоятельства против него. Каре русские нерушимы, и они уже подбираются к вершине, где он сидит на подушках, за рядами ретраншементов. Надо принять точное решение, и Вели-паша его принял:
– Пошлите гонца в Хотин – пусть вывозят мой гарем…
«Конечно, – размышлял он, – можно бы спасать и пушки. Но аллах (да будет вечным его величие) создал женщину гораздо приятнее пушки. А потому и спасать надо сначала не пушки, а женщин…»
– Поджигайте лагерь, – велел сераскир.
Он легко и свободно поднялся с подушек. Мальчики умаслили ему рыжую бороду благовониями египетскими. Ах, как жаль, что сегодня любимая жена уже не понюхает его бороды… Что делать? В мире ведь все так непрочно. «Кысмет!» Колчак, звеня кольчугой, видел с холма, как тяжело вползают в гору русские каре. Они лезут вместе с артиллерией, огня не прекращающей. Казалось, гяуры сошли с ума: они лезут в гору заодно с фургонами, с аптеками, там ржут лошади, мычат быки и ревут коровы, над русскими каре торчат, щеря желтые зубы, озлобленные морды верблюдов…
К нему подполз толстый серденгест, тихо воя.
– Ты почему не в крови? – спросил его Колчак.
Наступив на янычара ногой, он одним взмахом сабли легко, словно играючи, отделил голову «беспощадного» от его тела.
– Если изранен я, то все должны быть в крови…
Вели-паше подвели коня. Он вдел ногу в стремя.
– Лев не виноват, – сказал сераскир, – если муравьи прогрызли ему шкуру… Я еду на Хотин.
Разминая тяжкой мощью вражьи ретраншементы, на лагерь турецкий наползли, раздавливая его всмятку, три русских каре.
Отвага солдат – их мерная поступь.
Решимость офицеров – их утверждение поступи.
Ставучаны открывали Хотин…
«И тое славное дело 1739 года, августа 17 дня, в пятьницу, после полудни благополучно скончалось и с нашей стороны зело мало урону было…» Вот так и надо воевать!
…
Турки покинули ставку столь поспешно, что даже палатки оставили нетронуты. Входи туда – еще дымится кофе, еще не загас жар в пепле табачном. Багаж был брошен – преобильный, пестрый, весь в клопах и блохах. На поле боя Ставучанском остались под дождем куртки и шаровары янычар бежавших. Все брошено турками – мортиры, пушки, арбы, лошади, припасы, трубы и барабаны военных оркестров…
– На Хотин! – радовались русские. – Идем немедля!
Было раннее утро, когда в подзорных трубах офицеров обрисовались генуэзские башни Хотина, внутри которых были скрыты глубокие колодцы. Виделся русским дивный город, где белели в садах прекрасные здания, а возле бань взметывало струи прохладных фонтанов. Хорошие мостовые пересекали Хотин, смыкаясь возле крепости, фасы которой были целиком вырублены в скалах…
– Тут можно шею сломать, – говорили офицеры.
Миних послал Бобрикова с призывом к капитуляции. Но Вели-паша уже бежал из Хотина, увлекая за собой армию. В крепости остались лишь ага янычарский да Колчак со своим гаремом. Баша с агой отвечали Миниху, что крепость они сдадут. Но Колчак боялся, что по дороге к дому валахи или молдаване убьют его. Бобриков доложил, что Колчак просит защиты у русских для своей особы.
– Конвой ему дадим, – ответил Миних, хохоча. – Только в иную сторону поедет Колчак – в Россию…
Драгуны махом перескочили через предместье города, шапки их выросли под скатами глясиса. Ворота неприступного Хотина разъехались, из них на пегом жеребце вынесло Колчака.
– Неужели вы унизите себя до такой степени, что станете пленить нас с женами нашими? – спросил он Миниха.
Но гарнизон Хотина изъявил желание сдаться в плен с женщинами вместе. Мимо русского лагеря, визжа колесами, прокатили арбы обозные. Поверх тюков и тряпья разного сидели, судача о русских, глазами по сторонам стреляя, бойкие жены янычарские. А рядом с арбами шагали их суровые повелители. Каждый из них бросал на землю ружье, срывал с пояса саблю…
Колчак вручил Миниху связку ключей от города.
– Русских стало не узнать, – сказал он, утихнув. – Раньше десять турок гнали их целую сотню. А теперь сотне турок не справиться с одним русским…
Богатая сабля Колчака воткнулась перед русскими в землю, вся затрепетав, как лист осоки под ветром… Баша признался:
– Правоверный не пьет вина. Но если победители в чистую воду капнут вином, то я сегодня не откажусь осквернить себя…
Миних повернулся к Манштейну:
– Сделай наоборот: капни воды в вино и дай баше.
Солдаты гвардии повели через Польшу на родину обоз небывалый: жующий, поющий, хихикающий в рукава, строящий конвоирам глазки. Рядом с женами хмуро шагали в Россию янычары. Многие из них уже не вернутся обратно. Русская провинция примет их в свою жизнь, русская кровь, густая и сильная, растворит в себе кровь янычарскую, и внуки этих янычар уже не будут помнить, что деды их были когда-то «беспощадными»…
– Виктория! – Миних уселся на барабан, уплетая кусок горячего мяса, который обжигал ему пальцы. – Через Днестр перекинуть мост. Теперь можно идти нам и голыми руками брать Молдавию…
Дождь кончился. Наступил тихий и теплый вечер. Плоды зрели в садах цветущих Хотина, тяжелые и благодатные. Солдаты устало присели на землю, и в тишине мирной услышали они, как миллионы цикад и кузнечиков запевают в обширных полянах, где полыхали желтые лилии, где зацветали стыдливые тюльпаны.
Вот и все. Победа пришла.
Глава восьмая
Вот из-за этой «императрикс» вся жизнь Тредиаковского сложилась весьма печально. Мало того, что сыщики из Тайной канцелярии усмотрели в слове латинском «уронение титула», мало того, что читателей невинных за стихи его пытали, так еще и поэта власти в подозрении оставили, яко афеиста-безбожника… Последние годы Василий Кириллович, что зарабатывал, все тратил бесплодно. Поэт скупал тиражи первой своей книжицы «Езда в остров любви», а книги сжигал в печке, кочергой их помешивая… Слово «императрикс», в огне корчась, сгорало.
Сколько он сочинял про любовь, а она – всемогущая! – не могла поразить его сердца. Но вот влюбился поэт с первого взгляда и занемог в усладительной сердечности. «Аманта» его была женою солдата полка гренадерского. И солдат сей, из казармы воротясь, ежевечерне кулаками ее лупливал, чтобы она себя не забывала. А утром Наташка (так звали героиню романа) в огороде беспечально песни распевала. При этом пении профессор элоквенции чувственно воздыхал, стоя в тени забора, не смея огород с овощами перезрелыми пылко навестить…