Страница 3 из 16
– У шумного водоема, – вздыхал Тахмасп, – всегда разбивается много драгоценных кувшинов… Да будет воля аллаха!
Вот тогда-то и пришел к шаху страшный разбойник по имени Надир (что значит – Раб Чудес) и сказал своему шаху:
– Светлый шах, зачем искать дохлого осла, чтобы снять с него подковы? Лягушку все равно не научишь читать стихи, а я и моя славная шайка давно готовы к твоим услугам…
– Не спеши на минарет раньше муллы, – отвечал ему шах. – Я уже давно, Раб Чудес, мечтаю отрубить тебе голову.
– О, мой повелитель! – захохотал разбойник Надир. – Рубить голову можно тому, у кого шайка меньше твоей армии, шах. У меня же шайка давным-давно намного больше твоей армии, шах.
– Я потушил огонь гнева в сердце моем и не стану более играть золою прежней обиды. Забудем прошлое, мой Раб Чудес…
Надир встал во главе персидской армии, разбив войска афганские, которые считались непобедимыми. Надир освободил Хоросан, вернул шаху Астербад и Мазандаран, а народ приветствовал Надира и помогал ему в этой борьбе. Ибо эта борьба была борьбой освободительной, борьбой справедливой… За воинские доблести шах Тахмасп дал Надиру новое имя – Тахмасп-кули-хан (что значит хан-раб самого Тахмаспа). И стал шах завидовать разбойнику. Решил он сам, без помощи Надира, победить турок, но был разбит и подписал унизительный мир. Персия уступала туркам Тифлис, Ереван, Шемаху, всю Грузию и Армению до светлого журчащего Аракса… И турки сказали шаху Тахмаспу:
– Видишь ли ты эту веревку, свитую из нежных шелковинок? Вот этой шелковой петлей от нашего султана Ахмеда (да продлит аллах его дни!) мы тебя, шах, удавим, как кошку, если ты не станешь отныне изгонять русские войска с Гиляни…
Продвижение турок задержал опять-таки доблестный разбойник Надир – и победитель снова предстал перед своим шахом.
– Всякая шкура, – сказал он, – все равно, рано или поздно, попадет в дубильню… Где же награда для меня, шах?
Шах Тахмасп отдал Надиру четыре лучшие области Персии.
– Бери, – отвечал, – с Хоросаном вместе… Что делать! Лучший виноград всегда достается шакалу.
– Ты – как мельница, шах! – поклонился ему Надир. – Берешь жесткое, а возвращаешь мягкое… Так вели же теперь отчеканить монеты своего царства с моим портретом!
И шах велел отчеканить монеты с профилем разбойника.
– Хвала молоку, которым ты вскормлен! – похвалил он Надира. – Но скажи, чего еще ты хочешь от меня?
Тогда Надир поднялся к престолу и сказал шаху так:
– А теперь… подвинься, дай и мне посидеть!
Престол – седалище, на котором двум усидеть невозможно, и Надир спихнул шаха прочь. И возвел в шахи сына Тахмаспа – грудного младенца Аббаса… Ребенок, когда его опоясывали мечом, наделал под себя и поднял в мечети рев. Тогда Надир обнажил саблю и сказал громко:
– О доблестный шах Аббас! Я разгадал причину слез твоих… Ты плачешь по тем провинциям, что заняты русскими. Но я поганой метлой вымету русских с Гиляни! Ты плачешь по тем землям, что отняты у нас турками. Но я поведу тебя к берегам солнечного Босфора, и обрезание тебе мы сделаем в мечети Омара…
Нет на Востоке человека более уважаемого, нежели разбойник.
Почти все династии стран Восточных начинают свое пышное родословное древо от пыльного кустика с большой дороги.
…
«Зорко охраняемый Стамбул!» – так именовали столицу Турции ее дипломаты. На осколках Византийской имп ерии, перевалив за Балканы, заплеснув моря пиратскими кораблями, жирно и зловонно ворочалась, в крови и стонах, великая империя османлисов. Из колчана Крымского ханства летели стрелы турецкие в далекую Россию, достигая сердца ее – Москвы…
Сераль султана – турецкий Сенат; кызляр-агасы (начальник всех евнухов) – это канцлер; жены султана – это министры; а сам султан Ахмед III – покорный исполнитель их повелений. Хорошо жилось султану в гареме; славился Ахмед шитьем по шелкам изречений из Корана; воспитывал он соловьев и разводил нежные тюльпаны. Но едва брался султан за что-либо другое, более важное, как тут же раздавались голоса придворных: «Исланим Изюльме» (что в переводе значит: «О мой лев! Не причиняй себе забот…»)
Сейчас над сералем султана реял хвост черной кобылы – символ войны, которую ведет Турция с персами. Закончится война, и хвост уберут. Но это случается очень редко: над империей Османов почти все время реет хвост боевой кобылы… Безмятежно Ахмед султанствовал. Кого ему бояться? По закону братья его, дядья и племянники заточены в узилища. Он – один («Исланим Изюльме!»). Вытирает султан руки багдадскими платками, кутает одалисок в шали измирские, верные придворные поливают ему бороду розовым маслом, возлежит он в сладострастье на шелках алеппских.
Но вдруг янычары вытащили на Эйтмайдан свои котлы из казармы и били в них, били, били, били… Это значит: они недовольны своим султаном. Теперь Ахмед мог спастись лишь в том случае, если сумел бы добежать живым до Эйтмайдана и спрятаться в гудящем от боя котле янычар. Восстание охватило весь Стамбул, и янычар Патрона Халиль отключил воду от сераля. Сразу высохли бассейны, в которых купались одалиски. Ахмед III, спасая себя, отрезал голову своему визирю и показал ее через окошко народу. Но Патрона Халиль (дерзкий торговец старьем) потребовал отворить темницы, где сидели братья и племянники Ахмеда.
– Мы выберем достойного! – кричала толпа.
Выбрали Махмуда, синего лицом от долгого сидения в тюрьме. Поспешно замотал он голову султанской чалмой, а дядю его, Ахмеда III, повели в темницу. Только тогда янычары растащили котлы обратно по казармам. Новый султан первым делом шагнул в прохладу гарема своего дяди, оглядел женщин узкими от бешенства глазами.
– Девственниц оставьте, – велел он кызляр-агасы. – А всех остальных зашейте в мешки и бросьте ночью в Босфор… – Потом он вышел к восставшим, подозвал к себе Патрона Халиля. – Я никогда не забуду, что ты сделал для меня. Пройди же ко мне через ворота Рая, и я расплачусь с тобой, как султан с близким другом…
Босой янычар ступил в сень дворца, и лезвия кривых ятаганов искромсали его в куски. Махмуд спросил у народа – чего он хочет и ради чего бунтует?
– Добычи от побед и никаких податей! – отвечала толпа.
– Хорошо, я исполню вашу просьбу, – обещал Махмуд…
И велел вырезать всех, кто доставил ему престол. По кривым улочкам Стамбула, стуча по ступеням, катились искаженные ужасом головы. Три дня без отдыха шла резня. Наконец затихли голоса людские – только из янычарских казарм еще долго выли собаки.
– Собака – не человек: ее жалеть надо! – повелел Махмуд.
Ему принесли мешки с хлебом. Султан натирал этим хлебом свое желтое тело и волосы, и потом тем хлебом кормили собак. По лучезарному Босфору плыли трупы янычар. Расталкивая их, двигались по Босфору корабли, наполненные янычарскими собаками. Их отправляли на Принцевы острова – в почетную ссылку… Так начиналось новое султанство – Махмуда II.
В один из дней явился паша-капысы, ведавший политикой Турции, с низким поклоном:
– О тень аллаха на земле! Могут ли кусок глины или пылинка подняться к солнцу, которое с тобою сравнивают? Но теплота и жар притягивают их… Возможно ли и мне достигнуть тебя, чтобы весть принести ничтожную?
– Говори, – разрешил Махмуд паше-капысы.
– Пришел к тебе нищий, оборванный, грязный посол неверных из России и, подыхая с голоду, жалобно просит впустить его.
– Пусть войдет, но прежде накормите его и оденьте!
Так всегда докладывали о приходе послов из стран христианских.
И вот предстал перед султаном посол русский – Иван Иванович Неплюев, сразу повел речь о делах персидских, но…
– Вот моя плетка! – перебил его Махмуд. – Я пошлю ее в дар крымскому хану Каплан-Гирею, и он прибьет ее на воротах Санкт-Петербурга, если ваша царица не уберется из Персии.
А на коврах, разложенных перед султаном, возлежал человек, еще молодой, с лицом тонким и матовым, а глаза его – как две маслины. Это и был Каплан-Гирей, хан крымский, и он со смехом отнял плетку из рук султана… Раздалось – прежнее: