Страница 21 из 37
Помолчал, разглядывая густую толпу, выкрикнул, простерев над головами короткопалую руку:
– Хотите вы отказаться от своих завоеваний, за которые заплатили морями собственной крови?
– О-ооох! – выдохнула толпа.
– Вчера в Москве, – продолжал Зиновьев бросать в черную массу гневные слова, – эсеро-кадетская сволочь ранила товарища Ленина, великого вождя и учителя не только российского, но и мирового пролетариата!
– А-ааах! – толпа качнулась и замерла.
– Вчера же здесь, в Питере, в столице мировой революции, другая эсеро-кадетская сволочь убила нашего дорогого товарища Урицкого, который железной рукой очищал город от эсеро-кадетской сволочи, от буржуев и их прихлебателей!
И снова по толпе прошло движение и глухой ропот.
– За этими убийствами, – потряс в воздухе кулаком Зиновьев, – чувствуется опытная рука всемирного капитала! Враги хотят обезглавить нашу революцию, отнять у нас лучших из лучших, цвет нашей партии, цвет пролетарской власти, наиболее преданных рабочему делу, наиболее последовательных и честных борцов за торжество революции в мировом масштабе… Хотите ли вы, славные красные путиловцы, остаться без своих проверенных временем и общими революционными битвами вождей и стать добычей эсеро-кадетской и белогвардейской сволочи?
– О-аааххх! – ответила площадь и надвинулась на грузовик всей своей черной массой.
– Выстрел в затылок оборвал жизнь всеми любимого, пламенного революционера, несгибаемого борца с контрреволюцией и ее капиталом, драгоценную жизнь товарища Урицкого. Они убивают личности, мы будем убивать классы! Никакой пощады врагам революции! Никакой жалости и снисходительности! За смерть каждого из наших товарищей ответим смертью сотен представителей буржуазии, царских сатрапов и их приспешников! Морями крови ответят они за свои преступления! На белый террор ответим беспощадным красным террором! Очистим город от смердящего прошлого! Вперед к светлому будущему! Вперед к мировой революции! Да здравствует власть рабочих, солдатских и матросских советов! Да здравствует красный террор! – уже безостановочно выпаливал оратор, уверенный, что черная толпа на его стороне.
И толпа ответила ему негодующим ревом.
Кто-то, тоже в шляпе, шагнул на край платформы, сорвал шляпу с головы и зычным голосом запел:
Песню подхватили стоящие рядом, шагнули на край платформы, взявшись за руки, широко раскрывая рты:
Площадь, поначалу не смело, а затем все громче и увереннее включалась в общий хор, песня росла, ширилась, на глазах людей появлялись слезы, скулы каменели, кулаки сжимались до белизны. Песню эту многие помнили еще с пятого года, с Кровавого воскресенья. И даже раньше – с первых маевок и стачек.
Сразу же вслед за этой песней запели «Интернационал».
Откуда-то сбоку подхватил оркестр, пронзительный звук трубы ввинчивался в густой воздух, насыщенный ненавистью и злобой, он будто очищал мозги от всего мелочного и вздорного.
Рядом с Ермиловым, широко разевая щербатый рот и топорща усы, пел старый модельщик, который только что объяснял, почему оно все так происходит, пел и тот, помоложе, жаловавшийся на засилье жидов, громко пел черноусый Громов, возвышаясь над толпой.
Пел и сам Ермилов, и грудь его теснилась от утихшей было ненависти ко всем угнетателям. Он думал, как мало он сделал для революции, как много еще предстоит сделать.
Домой Ермилов вернулся поздно ночью. Но Расторгуев не спал, дожидался своего квартиранта. Чай пили на маленьком балконе второго этажа. Яков Емельянович делился своими впечатлениями от прожитого дня:
– Ох, не нравится мне вся эта катавасия, – говорил он, стараясь не тревожить глухую тишину ночи. – Народ дичает, доложу я вам. Такой народ натравить друг на друга ничего не стоит. А там такая резня может начаться, что не приведи гос-споди.
Ермилов слушал, по своему обычаю не споря, редко подавая реплики, по опыту зная, что чужой уверенности не переспоришь, а своя от спора крепче не станет.
– Послушайте моего совета, Яков Емельянович, – уже прощаясь на ночь, произнес Ермилов, придержав за рукав Расторгуева. – Уезжайте-ка вы из Питера. Хотя бы на время. Иначе не выживите. Заварушка, действительно, может случиться страшная.
– Вы тоже так думаете?
– Тут и думать нечего: она, собственно, уже началась.
Глава 17
В московский поезд набилось столько народу, что даже стоять нормально было почти невозможно. Подавляющее большинство пассажиров составляли мешочники, едущие не далее Бологого, они заполонили вагоны, облепили ступеньки и даже крыши вагонов. Ермилову с трудом удалось прорваться в тамбур, где его и зажали между двумя полными тетками. Но перед отправлением поезд оцепили латышские стрелки и матросы, началась проверка документов, и через час с небольшим вагоны опустели настолько, что можно было даже устроиться на полке в полном и неприкосновенном одиночестве.
В плацкартном купе, в котором оказался Ермилов, помимо него ехали еще пятеро: молчаливый матрос с надписью на ленточке бескозырки «Святой Павел», двое интеллигентов, судя по одежде и выговору, но более всего похожие на офицеров, и два еврея, один лет тридцати пяти, другой, весьма пожилой, имел широкую седую бороду, которую старательно прятал под курткой и вязаным шарфом. Как успел заметить наблюдательный Ермилов, большинство евреев старались особо не выделяться, если оказывались среди чужеродной толпы.
Матрос, вооруженный кольтом в деревянной кобуре, подозрительно оглядел попутчиков, но приставать не стал и тут же забрался на багажную полку. Интеллигенты устроились на средних полках, тоже сразу же залезли на них, подложили под себя свои пальто, под голову саквояжи и притихли. Евреи, как-то так вышло, остались на нижних. Впрочем, никто у них эти места не оспаривал.
Вторая багажная полка досталась Ермилову, но он только забросил туда свой сидор, сидел внизу, смотрел в окно, думал, вспоминал, испытывая давно забытое волнение, не дававшее ему спать. Он то выходил в тамбур покурить, то стоял в проходе у окна, то присаживался на нижнюю полку, занятую пожилым евреем, иногда прислушиваясь к разговорам его со своим молодым напарником. Говорили они на иврите, весьма искаженном немецком, и разговоры эти крутились вокруг будущей жизни молодого еврея и его работы в Харькове, куда они, надо думать, и направлялись.
Постепенно усталость взяла свое, и Ермилов совсем уж было собрался лезть на свою полку, когда разговор евреев привлек его внимание. Поначалу он не понял, что же именно его привлекло, но затем, вслушиваясь более внимательно, уловил в рассуждениях старого еврея нечто такое, чего даже и не подозревал в окружающей его действительности.
– Ты забыл историю нашего народа, – говорил старый еврей тем тоном нескрываемой печали, когда понимают, что им не удастся переубедить своего собеседника, однако от попытки переубеждения отказаться никак нельзя. При этом он налегал плоской грудью на откидной столик, подслеповато щурясь и, видимо, пытаясь все-таки разглядеть выражение глаз и лица молодого человека. – Ты забыл, Хаим, чем заканчивались для евреев попытки вмешиваться в жизнь аборигенов. Вспомни хотя бы восстание маздакедов в Иране при шахе Каваде в шестом веке нашей эры. Если бы евреи не вмешались в это восстание на стороне одних и других, их не постигла бы судьба беглецов, вынужденных бросить все нажитое и все достигнутое за многие века проживания в Иране. То же самое было и в других странах: в Испании, в Англии, во Франции. Желание править наряду с царями пагубно для евреев, чуждых для всех народов. Та же участь ожидает их и в России.