Страница 20 из 22
В настоящее время создана Международная комиссия по обычному праву и правовому плюрализму (Commission on Folk Law and Legal Pluralism), объединяющая в своих рядах теоретиков права, антропологов и практикующих юристов. Существуют периодические издания, специально посвященные данной проблеме, а в последнее время (с 1997 г.) ежегодно проходят конференции по правовому плюрализму.
Представляется, что выдвижение этой проблемы на первый план не случайно. Де-факто она присутствовала в антропологии права с момента ее зарождения, хотя способ научного осмысления данного феномена зависел от господствовавших в общественном сознании в то время научных парадигм, которые, в свою очередь, во многом определялись общественно-исторической практикой.
Действительно, колониализм, сыгравший первостепенную роль в становлении антропологии права, принято рассматривать как сугубо социально-экономическое или политическое явление. Однако колониальный процесс – это и культурное явление, приведшее к столкновению отличных друг от друга культур, в том числе правовых. Посредством колониализма начиналась глобализация, т. е. активное распространение по всему миру западноевропейских культурных стандартов. Если социально-экономическое и политическое доминирование над «периферией» устанавливалось европейцами достаточно легко, в силу огромного экономического и военно-технического превосходства европейских обществ, то взаимодействие на культурном уровне порождало постоянные конфликты. Например, стремление колонизаторов узаконить свое господство над «туземцами» посредством европейского договорного права не приводило к желаемым результатам. Так, договоры, предусматривавшие отчуждение земель в пользу колонистов, на практике населением не соблюдались. И становилось очевидным, что истоки такого поведения лежат не столько в низких моральных качествах «аборигенов», сколько в отличном от европейского правосознании. В частности, подобные акты заключались с местными вождями, которых европейцы считали собственниками земли. С точки же зрения «аборигенов» вожди распоряжались земельными угодьями лишь в качестве своего рода посредников между ними и их предками, считавшимися реальными владельцами этих угодий. Причем осуществление права распоряжения землей предполагало жесткое следование традициям предков, продажа же была грубейшим их нарушением. В результате не только подобные договоры оказывались нелегитимными в глазах «туземцев», но и сами вожди, заключившие их. Нередко острые коллизии возникали при назначениях колониальными администрациями местных лидеров. В частности, известны случаи, когда европейцы, желая опереться на лидера, имевшего традиционное право на власть, останавливали свой выбор на мужском потомке (сыне) предыдущего вождя, ориентируясь при этом на известные им нормы наследования титула в Европе. Однако такие назначения нередко вели к «гражданским войнам», если они происходили в обществе с матрилинейным счетом родства, в которых легитимным наследником титула был не сын, а племянник по женской линии (т. е. сын сестры вождя) (Львова 1997: 88-96).
Аналогичная история была характерна и для России. Так, введение на Кавказе более прогрессивных и справедливых (с точки зрения российских европеизированных властей) законов наталкивалось на полное непонимание их местным населением, выражавшим в связи с этим активный протест (Кондрашова 1999: 207).
Различия между российским законодательством и правосознанием кавказцев установил в ходе полевых исследований М. Ковалевский: «Нам не раз приходилось слышать жалобы на то, что тайные убийства возникли лишь со времени русского владычества, с тех пор, как введенные нами суды перестали признавать право кровного возмездия; в прежние же годы нападения на врага совершались открыто, а виновные всячески старались огласить свои деяния, видя в них исполнение священного долга, налагаемого узами родства» (Ковалевский 1886, т. 1: 7). Нередко конфликт правовых культур мог приводить и вовсе к конфузу. Например, известен случай, когда местный житель, отбывший наказание, обратился к судье с просьбой посадить его в тюрьму на новый срок за совершение того же преступления. Причина была в том, что, понеся наказание за убийство по российскому законодательству, он не был наказан по адату, и дома его ждали в лучшем случае выплата компенсации (плата за кровь), в худшем же – смерть (Иваненко 1904: 106).
Анализируя деятельность судов низшей инстанции, которым предписывалось действовать в соответствии с адатами, М. Ковалевский и здесь фиксировал культурный конфликт. Его источником был русский писарь, который, будучи носителем иной культуры, вносил инородный элемент в местное судопроизводство: «Сами аульные суды – подобие наших волостных судов – не всегда придерживаются в своих решениях чисто народных начал права и процесса. Главную роль в них играет писарь, ведущий на русском языке протоколы… Осетины жаловались мне: всемогущий на суде писарь, обыкновенно невежда в местных обычаях, вносит в порядок разбирательства процессов правила, далеко не отвечающие туземному праву» (Ковалевский 1886, т. 1: 225).
Однако осмысление процесса культурного взаимодействия в рамках эволюционной теории расценивало «периферийные» культуры исключительно в категориях «неразвитости» или «отсталости». Практическая же политика при данном понимании проблемы была ориентирована на замену обычно-правовых систем европейскими эквивалентами. При этом колониализм обретал гуманистический пафос. Переход к функциональному осмыслению культурного процесса во многом был мотивирован колониальной практикой, продемонстрировавшей, что замена одного права другим попросту невозможна. Однако, несмотря на признание функциональной парадигмой за каждым элементом культуры, включая право, выполнение позитивной функции, на практике существовала лишь возможность бытования некоторых обычно-правовых норм, не противоречивших главным принципам «цивилизации». В то же время мнение европейцев о судьбе обычно-правовых систем в будущем оставалось неизменным, а именно: их смена каким-либо европейским аналогом представлялась неотвратимой.
Общий методологический посыл, который роднит оба подхода, – это отождествление «общества» и «культуры» и, как следствие, общественного прогресса с прогрессом культурным. Если первый действительно предполагает смену более простых типов общественных отношений более сложными вариантами (коллективная собственность уступает место частнособственническим отношениям, натуральный обмен – товарно-денежным отношениям и т. д.), то в сфере культуры прогресс означает нарастание множественности форм, когда новые формы не отменяют старые, а сосуществуют наряду с ними. Более того, вновь возникающе явления зачастую могут выступать в традиционной форме, как, впрочем, и наоборот. Короче говоря, одним из критериев развитости культуры является множественность присущих ей форм.
Именно поэтому, как представляется, понимание культурного развития как движения от «дикости» к «цивилизации», от «обычая» к «закону» уступило место концепции «правового плюрализма», признающего существование множественности культурных форм и правовых порядков, обладающих одинаковым статусом.
Однако это случилось лишь в конце XX в., когда стало очевидно, что, несмотря на «культурный прогресс» в бывших колониях, обычно-правовые системы не только не утратили своих позиций, но подчас обрели «второе дыхание». Аналогичная ситуация сложилась практически на всей территории бывшего СССР. Поэтому рассмотрим путь, пройденный юридической антропологией в нашей стране, пытаясь соотнести его с общественно-политической практикой того или иного периода времени.
В России XIX в. эта наука развивалась не менее интенсивно, чем на Западе. Круг проблематики, затрагивавшейся нашими учеными, красноречиво свидетельствует об этом. Уже в первой половине XIX в. был поднят вопрос об обычае как источнике писаного права и высказана идея, что именно «путем обычая юридическое воззрение прокладывает себе дорогу к действительности» (Мейер 1861: 26).