Трапнiк

Алиса Климова (Луиза-Франсуаза де Ла Бом Ле Блан)

ТРАПНIК

Генерал сидел над оперативными картами, со странной тоскою вглядываясь в планы и схемы весенней кампании. Он настолько погрузился в свои мысли, что принесшему свежесваренный кофе адъютанту пришлось несколько раз окликать его, но генерал не слышал майора до тех пор, пока тот не тронул его за плечо. Непонимающим взглядом оглядев того, кто решился отвлечь командующего от размышлений, он всё же заметил дымящуюся чашку и сумел увязать её с немым вопросом. «Спасибо, поставь на стол, я чуть позже выпью». Адъютант поставил чашку на указанное место и, буквально на цыпочках, вышел из комнаты. Весенней кампании 1942го года уделялось особое внимание — при успешном её завершении в войне мог наступить коренной перелом, поэтому такое внимание к планам со стороны командующего было вполне объяснено. Не стоило его отвлекать.

Впрочем, если бы только майору удалось прочесть мысли, которые бродили в генеральской голове, он бы немедленно вызвал санитаров. В лучшем для генерала случае, разумеется.

«Йоб твою ма-а-а-ать…»

Этой, без сомнения, весьма избитой фразой, Федька Упрямцев, пусть и не совсем конкретно, но зато ёмко отражал весь спектр охвативших его чувств после того, как осознал — нет, он не спит и не бредит от переизбытка принятых внутрижелудочно спиртосодержащих средств увеселения организма по случаю успешно сданной сессии.

Да, ещё вчера… или семьдесят с хвостиком лет тому вперед — кто теперь знает, как правильно? — Федот, студент четвёртого курса БГУ, по случаю успешно сданной зимней сессии, вместо того, чтобы как и положено (с точки зрения родителей) сесть на поезд и отправиться в родные Барановичи, засел со «стаей товарищей» в общаге. Как это водится среди студентов всех времён и народов по окончании экзаменов — усугубили. Как это водится среди четверокурсников — до полной отключки. А поутру, с непривычной лёгкостью и даже самостоятельно подняв веки…

Генерал задумчиво изучал карты.

Он же ни хрена в них не понимает! В смысле — совсем нихрена! Значочки, стрелочки, крючочки, циферки простые и дробные… Со школьной скамьи (пятый класс средней школы, история Древнего Мира) Федот помнил только то, что пехота на картах обозначается полностью закрашенными кирпичиками, а кавалерия — наискосок наполовину. Ещё где то по извилинам скользили обрывки знаний о том, что Т-34 — лучший танк, а Маринеско потопит (или уже потопил?) «Густава» с кучей подводников, но так как он раздолбай и пьяница, то Героя ему не дадут, а дадут только Красное знамя и, вроде бы, снимут взыскания.

За час сидений знания не систематизировались, но, на удивление самого Упрямцева, их оказалось не так уж и мало. Другое дело, что толку от них было чуть — факты были разрознены и в общую картину не складывались, что вгоняло в жуткую депрессию. А ведь он сейчас ответственен за несколько! армий сразу, и случись что… А ведь случится, обязательно случится, не верите — поставьте юриста недоучку командовать сотнями тысяч солдат!

На Фёдора навалилась тоска. Даже не за свою судьбу, теперь уже чётко вырисовывавшейся на фоне стенки перед взводом. Он мог сделать всё гораздо хуже! Упрямцев помнил рассказы прабабки, заставшей ту — или надо говорить эту? — войну…

«…Однажды вышли мы на улицу и видим: над нашим большим полем у деревни кружится самолёт. Кружится он, кружится. Смотрим мы, а понять не можем — то ли наш самолёт, то ли немецкий? И чего он кружится? И вдруг, как начали вылетать из этого самолёта парашютисты! Наш десант это был. Как лягушата! Только — прыг! И раскрывается парашют! Прыг — раскрывается! Всё это было днём, нам было очень хорошо всё видно. Немцев в это время в нашей деревне не было.

А рядом с деревней был старый погост, уже там не хоронили. На этом погосте, как сейчас помню, росли вековые ёлки — большущие такие. И вот на этих-то ёлках и засел немецкий снайпер. В низине протекала речка Костра — с кладбища текла, а к Бессоново была горка. Парашютисты — уж не знаю как, на лыжах или пешком, как пошли „плетёночкой“ — один за одним поднимались они на горочку, так снайпер всех их и покосил. Двенадцать человек. Мы их видели потом, так и лежали они на снегу, как шли — подряд. Снайпер их поджидал, сидел на ёлке. Похоронены они в братской могиле в Бессоново.

Заметили немцы, что сбросили парашютистов, и пришли сжигать нашу деревню. Пришли и говорят: „Матки, давайте выносите всё из домов“. А как тогда жили? Богатства никакого ни у кого не было. Тряпьё, посуда, да еда. Хлеб в колхозе давали зерном. Зерно у нас было. Корова у нас была. Боже мой, куда ж это всё выносить? Раньше участки были высоким тыном огорожены. Стали мы рыть в снегу под тыном ямки и туда, прямо в снег всё своё имущество закапывать. Закопали. Спасибо уже за то, что дали всё вынести. А куда дальше деваться? Нас у мамки было четверо детей: я — 1927 года рождения, два моих брата 1926 и 1932 годов рождения и самая младшая сестра 1935 года рождения. И у всех так было. Детей раньше в семьях много было. Не меньше трёх-четырёх человек детей в каждом дворе. Мамка вывезла саночки деревянные, кое-что мы на них погрузили — тряпки, жратву. Посадили младшую сестру Нину на эти саночки, обложили её тряпками, а куда ехать? — не знаем. Корову вывели, хотели с собой забрать. Но подошёл немец, вырвал у нас корову и повёл — не дал нам корову забрать. И стали нашу деревню поджигать, вся деревня запылала.

Половина жителей поехали в одну сторону — за большак, искать себе место, где дальше жить. А мы подались по направлению к Артёмову, к Азарову. Приехали мы в Артёмово, переночевали одну ночь, и эту деревню немцы тоже пришли сжигать. Сожгли и Артёмово. Тоже добра нет, вся деревня собралась в одной халупе.

Сидим мы в Артёмове, полная изба народу. И артёмовские, и мы, соседи их приехали. И вдруг, чирк в стенку! Пуля зажигательная! Говорили, что с Лысой Горки доставали немцы, стреляли по нам. Одна пуля — чирк! Другая! Третья! Как мы сидели, так грудом и сунулись все вон из избы, в двери, едва успев свои пожитки прихватить. На огороде все в снег повторкались мордами…»

В своём «кабинете», до войны бывшим, судя по всему, учительской (штаб размещался в сохранившейся после бомбёжек школе) генерал просидел допоздна. Ему приносили какие-то не терпящие отлагательств документы, которые он подписывал, делая вид, что быстро их прочитывает — всё равно он ничего в них не понимал. Адъютанту Фёдор наказал по возможности, все не срочные вопросы решать через заместителей или отложить на день — сегодня «надо очень детально продумать план — малейшая ошибка может стоить лишних несколько тысяч наших солдат, и хотя никто здесь ни на секунду не сомневается в нашей победе — не стоит стремиться решать поставленные задачи не считаясь с жизнями!».

К счастью, ничего аврального не происходило, документооборот, слава богу, был налажен, и оставалось время подумать. Вот только от лезущих в голову мыслей бывшему-будущему студенту ныне оккупированной Беларуси хотелось выть на луну и грызть зубами стол, расписываясь в полном своём бессилии.

Так, что же вспоминается о весне-лете 42го? В общих чертах… Советское командование не смогло просчитать немецкие планы, вроде как попытались устроить котёл на Украине, ни черта не вышло, сами потеряли кучу бойцов (какие части? кто командовал? память молчит в тряпочку), немцы взяли Харьков (части? командиры? даты?) и пошли на Волгоград… тьфу, Сталинград. Одна такая оговорочка — и смотреть начнут… странно. Хорошо ещё, что говорю без своего минского говора, меньше поводов для удивления… А Сталинград — это вроде бы как треть светской танковой промышленности, а не пустая точка на карте, как придумал ублюдок Солж. Вот кого надо бы поймать — и пущай люфтваффовская бомба разлюбит его в мелкую кровавую дрищ! Только — где он? Не помню. Чёрт, знать бы раньше, что всё так получится — наизусть бы выучил биографию неполживца!!!