Кость в голове

Я это как услышал, хоть нехорошо это считается, ну, дня три я не в себе веселый ходил. Хожу, про себя думаю: называется это как? Называется это наказание... Какой он сидел тогда красный, как помидор спелый, как из города Омского явился, думал я, ему веку не будет... На войну пошел - ясный же ему там конец; нет, конец его назначался совсем не там, а где и ждать никакого конца не приходилось: на гвоздю заржавом.

Вот же погнался человек за домом моим неправильно, а получил себе чистую отставку - смертный час. На какой большой войне был, ничего, не задело, а тут на пустяке - и попал... Не то это в ноябре, не то это в декабрю было, не помню, ну, одним словом, мне тот самый извозчик, на Екатерининской я его встрел, сказал. И вот у меня пошла своя думка... Пойду, думаю, к Феньке, так и так скажу: не так много лет прошло, как мы с тобой жили и домок этот отстроили, пускай ты хотя ребят прижила, ну, раз от законного мужа, то это уж не считается, чтобы особое против меня зло, и могу я их тоже за детей признать, и так и быть: согласен с тобой я жить, как мы с тобой прежде жили, и будем мы дальше-больше хозяйство весть...

Вот надел я пальто с воротником с черным, благородное, и шапка у меня тоже тогда была настоящий каракуль мелкий, а не то чтоб какая бывает фальшивая фабричная работа, - пошел к ней.

Ну, конечно, человек решает свое дело не спросясь; говорит себе самому: пойду. А сам не знает, на что он идет, все равно как тот же фельдфебель в дом мой пошел за близкой смертью...

Прихожу я... Видят собаки - прилично я одетый, брешут средственно. Я прямо на крыльцо, под каким козы у нас раньше жили. Смотрю - вместо девчонки-няньки той, какая прежде была, здо-ровая девка стоит, фартук на ней синий. "Вам кого надо?" Гляжу, тут же и Фенька входит - она у коровы своей была, отдаивала: корова телиться должна была - очень вымя раздулось, отдаивала, и, конечно, от нее самой и пах коровий, и сама же она за то время, как я ее не видел, разъелась, совсем коровища стала немецкая, без рог только...

И что же ты думаешь? Дала она мне хотя бы два слова сказать? Я ей успел только: "Слыхал, говорю я, Федосья, об несчастье твоем кровном, и вот надо нам с тобой помириться благодаря судьбе..." А она как заорет: "Так ты теперь, орет, на мое несчастье да свои лапы расставил, чтоб у меня мою имущество заграбастать? Так ты на то понадеялся, что раз муж мой зарытый, так это уж опять же твое стало? Так ты думаешь, как теперь власти нет, тебе это позволится?" Одним словом, разное-подобное... А пришла же она с доенкой, молозиво принесла, и доенка же эта у нее в левой руке была, пока она все кричала, а как кричать перестала, она эту доенку в правую руку да молозивом в меня - на пальто, на шапку-каракуль, как она у меня была в руках, и, конечно, все мне лицо залила... Во какая баба подлая оказалась... Раз такое дело, конечно, всякий человек драться должен кинуться... Я, разумеется: "Подлая!" - да на нее, а она ж меня, как ведро у нее все в руках оставалось, ведром этим, доенкой, в голову... Я и упал.

А дело уж к вечеру было: я нарочно так время выбрал, чтобы зря не ходить, а ее чтобы дома застать. Утром же пойди - глядишь, на базаре она или где, а уж к вечеру все бабы, конечно, дома бывают... И так уж зимний день он какой: нистожный - свету от него много не бывает, а вечером и тем более чуть-чуть, а тут, как упал я, глаза мне совсем заметило, и дальше уж я не помню, били они меня вдвоем с девкой этой здоровой или нет, - в этом врать не хочу. А должно быть, как лежал я на полу без чувств всяких, то они вдвоем темноты дождались, да меня на улицу вынесли, а пальто с меня сняли и шапку тоже, как она чистый каракуль была, и сейчас ее купить если - полтораста рублей отдай.

Одним словом, очнулся я уж на улице, и холод во мне и дождик на меня с крыши капает... А пальта и шапки нету... Вот как она меня обработала, эта Фенька.

- Может, пальто и шапку какие другие шли, сняли? - вставил Евсей.

- Какие же могли быть другие. Ну конечно, потом уж на кого хочешь думай, только домой когда к себе я попал наконец, - ни пальта, ни шапки, и во мне во всем жар, и голову несветимо ломит... И так, что я пять сутков тогда пролежал, не выходя. Жаловаться - это мне такой совет люди давали. Ну, а я уж видел тогда, что все эти жалобы мои будут в пустой след. Никакие жалобы тут помочь тогда не могли, потому что Фенька, она не такая дура, чтобы пальто-шапку дома держать. Она их за эти пять сутков раз двадцать могла продать, а властям тогдашним, какие тогда были, так могла бы она набрехать, что меня самого грабителем сделала бы. Девка же еще, да она сама - их бы против меня двое говорили. А мои где свидетели? Сказали бы: нападение делал - вот и все. Как меня уж через эту Феньку судили один раз, то я уж знал, чем она у нового начальства дышать станет... И вот почему мне говорят: жалуйся, а я отвечаю: подожду, когда мне полегчает... А сам планирую так: последние деньжонки, какие у меня уж из кассы давно были взяты и спрятаны, на эти деньжонки я собрался да из Севастополя тогда взял и подался в тихое место - в Армянск.

Вот черезо что я до того времени в Севастополе не дожил, когда адмиралов-генералов в море топили. Это, мне говорили, уж в марте было, называлось Варфоломеева ночь, а я в январе ушел... и даже еще до этого времени, как матросы севастопольские город Симферополь взяли. Так что об этом я уже в Армянске узнал и подумал: "Не иначе - кондуктор Чмелев тут при этом отличился". Куда он потом делся и моя Луша с ним - этого я уж не знаю, не приходилось слышать.

И так что потом, правду тебе сказать, жил я совсем кое-чем, лишь бы мне прожить. А чуть заворошка какая военная начиналась, я свой мешок собирал и уходил опять в тихое место... Как в те года строиться охотников очень мало являлось, то жил, положительно тебе сказать, кое-чем... В Мелитополе жил, в Новомосковском жил, в Павлограде жил, - а как фронты сюда дошли, также махновцы и прочие, я даже взад Харькова подался... В Чугуеве тоже я жил.

- Это где твоя краля была?

- Вот-вот... Краля... Только ее, брат, уж я не нашел, счезла, а, конечно, мужская думка у меня на ее была... Ну, известно, революция людей раскидала куда зря, а как я ее настоящей фамилии не знал, где же ее найтить. Спрашивал я там у людей казначея, а мне говорят: теперь и казначейства-то никакого нет, а не то что тебе казначея. Лысый, говорю, из себя, картуз зеленый. Так же, говорят, и лысых теперь мало где осталось, а больше пошли молодые, какие с волосьями... Ну, одним словом, может, он даже и не казначей был: у баб правду разве узнаешь.

- Так неженатый ты и прожил?

- Говорится пословица: жениться-то шутя, да кабы не взять шута... Вот поэтому я и остерегался. А, конечно, жениться бы отчего не так, когда это стало простое очень дело. Но я не так про свою законную жену помнил, как помнил я про Феньку.

И вот же теперь это я в первый раз после стольких годов в Крым опять заявился, и смотрю я с горы этой в ту сторону - в той стороне Севастополь, а в этой, налево, - тут Феодосия, Керчь, смотрю я туда, а сам думаю: надо бы когда туда проехать, на тот дом, с какого лететь пришлось, полюбоваться, также на Корабельной побывать... А то дело, конечно, уж к старости идет... Посмотреть надо.

- Чего же тебе там смотреть? - удивился Евсей. - Домишко опять свой смотреть?

- Конечно, он уж теперь законно не мой считается, а настояще Фенькин, как я его сам, выходит, бросил и от него ушел. По новым нашим советским законам так выходит. Называется - бесхозное имущество, раз заявки на него не сделано от хозяина настоящего, а потом, через столько лет, заявки хоть и не делай: дом, раз он бесхозный, должен к городу отойтить. Ну, тут же он, конечно, не к городу Севастополю отошел, а в руках окончательно Феньки остался.

- Может, твоей Феньки и на свете давно нет? - перебил Евсей.

- Может, и нет... Все может быть... Тогда ее дети - наследники. Считай, сколько старшему лет, когда уж в семнадцатом елозил.