Страница 50 из 87
Полминуты – а потом мои солдаты разнимают драчунов и пресекают попытки остальных лезть в драку.
– П-пустите! – хрипит краснорожий, усатый зачинщик. – Жалко, что ли?
– Извини, – хладнокровно ответствует Атрей, мой сотник. – Привычка. Лавагет отучил со своими сцепляться. Он за такое знаешь, что творит? У-у-у…
Свиваются, переплетаются нити времени. Кольцуются в ловушку. Время покорно своему Повелителю: взял мускулистой рукой, загнал в узкие рамки – изволь лежать. Времени больно: оно хочет течь как обычно.
Мои воины цинично, со смаком расписывают способы борьбы с междоусобицами, которые я же и практикую. Приукрашивают малость, а так вполне…
Солдаты Прометея серее окрестных скал. К закускам не приглядываются – ну их…
– Ну и фантазия у вашего.
– В подземном мире за своего, вот и фантазия.
– Правду говорят, что он оттуда почти не вылезает?
– Врут, собаки. Кабы не вылезал – мы б с ним не таскались по всей Элладе. В прошлый год только четыре похода… Но вот с Жестокосердным на короткой ноге. Еще с братцем его – Гипносом.
– Этот хоть нормальный.
– Кому нормальный, а кому сон на посту… а-а-а-а, и сейчас охота спать…
– Да у тебя без всякого Гипноса глаза слипаются!
Обнаженное время подрагивает под пальцами, покусывает подушечки. Распустить узел в куполе – и снимутся нити ловушки, только увидеть, за что тянуть…
Посейдон снимает отцовские ловушки легко: лупит со всей дури тем, что под руку попадется. Распыляет всех, кто в этот момент находится в ловушке – зато и думать не надо.
– Гипнос-то… не сказал бы, что наш к нему хорошо. В прошлом месяце было дело, когда с великанами Волчьей Долины разбирались. Часовых выставили, сами уже ко сну готовимся. И тут из палатки лавагета вылетает этот – во всем белом и с чашкой, значит. Как от пинка. А вслед ему голос нашего: «Отстань, дрянь липучая!»
– И что?
– Что-что… Гипнос крылья расправил, засмеялся, говорит: «Какой он миленький, когда в хорошем настроении», – и как брызнет из своей чашки! Чуть к рассвету глаза продрали…
Братец Таната любит пошалить. Или явиться невовремя с большим желанием поболтать. Холодный прием его не смущает: «А ты еще не забыл, что ты мне должен? Ничего-ничего, во мне дружелюбия – на двоих хватит!»
На сорок тысяч у него дружелюбия хватит, когда уже отвяжется, зараза белокрылая…
– Маленький Кронид…
Рука дрогнула, не по делу задев какую-то временную нить. Голос Ананки я узнаю из тысячи.
– Пришло наконец, – буркнул под нос, разумея недавнюю бессонницу и предчувствие, не год и не два висевшее в воздухе.
Тон у нее был покаянным – проглядела…
– Пришло.
– Откуда?
– Как всегда, мой мальчик. Откуда не ждали.
– Давно?
– Ты был в битве. Мне незачем было подавать голос.
Основной узел ловушки наконец поддался. Солдаты закрутили головами, повскакали с мест, увидев меня, Атрей докладывать кинулся… Я поднял руку.
– Бой закончен. Грузите трофеи вместе с остальными.
Кажется, он еще что-то хотел говорить: по поводу того, что они тут наболтали. Сдержался. Атрей у меня сотником уже пять лет, привык: лавагет молчит – и ладно. Нужно было бы – уже казнил бы.
Сильно подозреваю, что в мои войска он рвался как раз за эту видимую простоту.
Черная змея на серой скале за спиной настойчиво трапезничала своим хвостом.
Небо ослепительной синевой соревновалось с сапфирами.
Легкая пыль вздымалась из-под сандалий – я опередил свою сотню, я спешил назад, к войскам, словно там меня мог ждать вестник того, что произошло…
– Ты догадлив, невидимка.
Эвклей, жующий на сей раз куриную ногу, выскочил откуда-то слева, с дикими глазами. Буркнул:
– Иди… Там тебя… искал. Еще бог называется. Где, говорит, а то я тебе кишки вырву…
Посланец? Бог?
– Брат!
С каких пор Посейдон заделался посланцем у нашего младшего?
– Что? Что там?!
Здоровый румянец с лица Черногривого сполз, копна волос стоит дыбом, вид – дичайший, будто он только что вынырнул с морской глубины, да и дышит так же тяжко.
– Офиотавр…
Прометей появился вовремя – словно с небес свалился. Есть у него это качество: когда все бегут подальше, предчувствуя скорую бурю, он, наоборот, несется туда, где кипят страсти.
– Прими войско, ухожу, – бросил я, вскакивая на колесницу. Ударили вожжи – как в щит копьем по звуку. Черногривый едва успел вскочить следом.
– Почему колесницей-то? – перекричал шум в ушах. – Можно же просто шагнуть!
Шагнуть, перенестись, вознестись – это у меня получалось через раз. Если бить, повелевая, худо-бедно выходило, то ходить путями богов, исчезая в одном месте и почти мгновенно возникая в другом, я умел отвратно на редкость.
Впрочем, Зевс говорит, что богам уметь и не нужно: нужно – желать, приказывать…
Ну, так значит – я не желал.
Но сейчас, нещадно истязая коней под истошные вопли младшего брата («Не трогай лошадей, кому сказал, а то я тебя этими вожжами!») – мимолетно сожалел об этом.
Квадрига уловила чутко: за промедление шкуру спущу. Земля под копытами бешеных скакунов сливалась в сплошную буро-зеленую ленту.
– Рассказывай.
– Сам мало что знаю. Прилетает Ирида-вестница, ломает руки, мол, Зевс в гневе, слал за тобой, а она без понятия, куда ты со своими отрядами нырнул. Ну, это отговорка, просто она к тебе лететь боится. Сказала только: с Офиотавром неладно. Так я подхватился – и к тебе…
– Насколько неладно?
– Да видно – совсем. Ты б ее лицо видел. По всему – младший ее перепугал чуть ли не до потери бессмертия.
– Но неладно?
– Да, сам понимаешь…
Понимаю. Это не колесница подпрыгивает по кочкам Фессалийской равнины: квадрига несет так, что колеса едва касаются земли. Но сама земля вздрагивает, будто грудь женщины, пытающейся сдержать рыдания.
Потаенная дрожь у склонов Олимпа: всего лишь один сын из многих, только один из многих, я, Мать-Гея, не буду плакать, я не буду плакать, я не бу…
– Доигрались, – просвистел сквозь зубы Зевс, встречая нас во внутреннем дворе и втаскивая в гинекей[2].
С сыном Матери-Геи Офиотавром было совсем неладно.
Его тень как раз в это время, наверное, любовалась искусно кованным мостом через черные воды Стикса.
Истерзанное тело вытянулось на ложе в одной из комнат прислуги: светлые волосы слиплись одним большим колтуном, глаза-колокольцы раскрыты в немом удивлении, алый рот приоткрыт в последнем усилии – задать вопрос…
«Почему вы так со мной?»
Сына Геи мучили долго и со вкусом – видно по раздавленным пальцам, порезам и ожогам на юношеском теле…
Самый страшный след наискось пересекал грудь, открывая разрубленное сердце.
Фальшиво донельзя завывала над сыном Геи Ата: «А какой был краси-и-и-ивый»… Впрочем, в воплях богини обмана слышалась и истинная тоска – по прерванной искусной игре.
У изножия ложа стояла усталая, но спокойная Афина.
– Железносердный был у него совсем недавно, – негромко сказала она, легким поклоном отмечая наше появление. – Мальчик умер быстро.
Сердце невинного сына Геи удивленно выглядывало из страшной раны, какие наносят только адамантовые секиры. Кровь была алого цвета, но не густой – словно бы фруктовый сок запятнал разрезанный хитон, веселой влагой окропил ложе…
– Как? – спросил я наконец, взглядом приказывая Ате умолкнуть.
Зевс дернул щекой.
– Он в последнее столетие рвался на волю, – голос у младшего выходил глухо. – Все спрашивал, почему ему нельзя выйти, даже если война… ну, ты знаешь. Я приказал присматривать за ним Аргусу Стоокому – не объяснял, конечно, зачем.
– Знаю.
– А он поспорил с Аргусом, что тот не сумеет одновременно продержать все свои глаза закрытыми, пока из разбитого пифоса вытекает вода. Аргус – из рода титанов. Он простодушен.
Из угла, где сидела Ата, больше не доносилось ни звука. Ну конечно, Офиотавр ведь не сам придумал этот спор… Ладно, все после.