Страница 34 из 87
Двое ищут. Третий черной тенью меряет переулки нового обиталища людей медного века.
– Идите уже… пока он добрый! – долетает с запахом жареного лука из дверей харчевни.
– Это? Добрый?!
– Был бы злым – давно бы уже тут все лежали. Идите!
Братец-Зевс стал у тигля на славу. Хорошие у него творения получились: здоровые, быстрые, глаза блестят. Правда, не такие мощные, как люди серебряного века, зато плодятся быстро – в создателя.
– Господин!
Лицо у воина красное, как диск восходящего солнца. Медное, обрамленное такого же цвета усами и бородой. И, видно, это из новеньких, что десять дней назад прибыли: еще не уяснил, как со мной себя держать.
Как себя держать, если лавагет с виду моложе тебя?! Я, правда, раздался в плечах, хотя… с Посейдоном не сравнить, так что не считается.
– Мы думали… соревнования сегодня… в центре города… для всех… а?
– На кулаках, борьба, бег и на пращах. Мечи не вынимать.
А то знаю я, чем заканчиваются эти их соревнования.
Воин возвращается к своим – в луковый чад, из которого несется вопль ликования: «Я ж говорил, он добрый пока!»
Нет, я не добрый, я просто не знаю, чем заняться…
Пора бросать это место. Застрял здесь, потому что перевал важный, а на севере дела похуже. Там крепость больше, но жалуются, что соседи серебряного века совсем озверели, цены заламывают, на улицах буянят, набеги какие-то устраивают…
Строители, которые должны укреплять стену, спят брюхом кверху. Чернявый каменщик из потомков сатиров присел на двух других, ковыряясь в зубах. Прочих совсем не видно.
– Камней ждем, – пояснил снисходительно чернявый. – Скоро прибыть должны.
Духота влажной тряпкой обволокла лоб, шлемом сдавила виски. Не терплю шлемы: ни один-то мне не подходит.
Время текло вязко и противно, увязнув в утренней жаре. Зачем-то ходил в конюшню, где квадрига уже успела до дрожи в ногах запугать остальных коней. Конюхи косились страдальчески: неймется бешеному, что ты сделаешь…
Крепость проснулась, забурлила глухо, мерно. Плеснула двумя-тремя потасовками на улицах. Пришлый наемник-лапиф, пошатнувшись, толкнул в плечо. Схватился за свое плечо с криком: «Потише, рвань!»
Дальше остался недоумевать уже на стенке. Или в стенке. Все-таки непонятно, что из чего нужно извлекать.
Может, стоит панцирь надевать побогаче? Афина вон так и носится: в сияющем, парадном, работы тельхинов. В прошлый раз, когда пришлось навестить племянницу, меня какие-то обожатели близко не желали подпускать к «великой богине».
Еще все пытались дознаться, где я такую колесницу угнал.
Афина потом смеялась. Предлагала их превратить во что-нибудь на скорую руку, хотя они и так уже превратились: в зеленый студень, когда услышали, как дочь Зевса назвала меня по имени.
В доме пусто. Он стоит на возвышенности, и его даже в насмешку не называют дворцом, хотя мегарон ничего – просторный, и колонны даже есть: ложные, кто-то от нечего делать в мое отсутствие присобачил.
Старуха-рабыня шаркает веником из засохших листьев. Проскальзывает служанка: молоденькая, темнокожая. Новенькая: еще улыбаться не разучилась. Повинуется жесту, подходит, подставляет бедро под ладонь…
Скучно. Наведаться к Левке? Был недавно. И туда лучше – ночью, когда волны играют диким серебром.
В оружейной грохот и ругательства: там складывают трофеи. Дошли у воинов руки: последний бой был двенадцать дней назад.
А может, не руки дошли, а просто интересно в оружии покопаться.
Распорядитель Хипат ругается во всю глотку. С тех пор, как попался какому-то подземному отродью, которое схрупало ему правую руку до локтя, Хипат зол на всех. Умолкает, только когда меня видит.
– Что там?
– Да щиты, – дылда-распорядитель досадливо машет на здоровенных невольников-лапифов здоровой рукой. – Все в кучу свалили. Наволокли откуда-то из наших кладовых, а говорят, что трофейные. Что я, ковки не узнаю? Это ж союзников наших щиты, копья! А…
Лапифы тупо смотрят на копья, больше всего во взглядах – желания загнать их распорядителю в глотку. Вот только про казни, назначенные лавагетом, уже прошел слушок. Своя шкура дороже.
– О камнях вести не приходили?
– А-а, это… ночью гонец прибегал, – Хипат вроде бы и мой распорядитель, а знает обо всем в крепости, за это калеку и держу. – Они там на Кронову ловушку натолкнулись. Ну, временну́ю. Потеряли одну телегу и двоих людей. Сейчас к нам как раз идут – скоро будут.
– Я встречу.
– Приказать колесницу запрячь?
– Незачем. Пройду пешком.
Однорукий кивает и начинает канитель со щитами сначала. Лапифы уже серьезно решают, что страшнее: мои казни или общество настырного распорядителя.
Плохо будет, если они на него все-таки кинутся: на двух невольников меньше. Он и одной рукой неплохо убивает.
Утреннее солнце жжет так, будто Гелиос спросонья возненавидел землю. В воздухе – медовое марево. Встречать камни со мной набирается десяток воинов – все лениво выбивают ритм по каменистой дороге. Запеть – и то не пытаются.
Кто-то на небесах кубок с предчувствием развернул: разлито в воздухе. Идешь по дороге, будто по грани: ступи еще – и все кувырком покатится.
Откуда?
Телеги с камнями встретили – не успели час прошагать. Провожатые отсалютовали копьями на радостях, сами какие-то издерганные. Раз уж при виде лавагета оживились…
– Видели что-то?
Старший из сопровождения поморщился, утер с медно-красного лица пыль.
– Да сначала ловушка эта Кронова… потом двое наших сцепились. И волки еще крутились поблизости.
– Сильно крутились?
– Близко не подходили – и не разглядишь. Но подвывали – стало быть, волки. Провожали, тварюги!
И сплюнул в пыль.
В тот же миг тревожный крик ударил с неба, солнечным кулаком по маковке. Голос Гелиоса, второго учителя, выкрикивал несомненное: «Аид, берегись, берегись!»
А потом эти твари хлынули из-за недалеких скал.
Каменные волки. Порода чудовищ, родившихся у корней Офриса и расплодившихся быстрее саранчи.
Пыльного цвета ублюдки, в холке ниже меня на голову, шкуру не всякий меч возьмет.
В своре было не меньше сотни, катились лавиной серых валунов, только без грохота, бесшумно…
Не отбиться.
Не сбежать – на груженных-то камнями повозках с пешим конвоем!
Меч влетел в руку сам.
– К крепости! – рявкнул я.– Режьте поводья, бросайте груз!
Камней еще наберем – к карьерам шесть часов пути – а лошади наперечет…
«Бей как бог», – ласково попросила Судьба, движением ладони отправляя вперед, в бой.
За прошедшие годы наука Посейдона успела стать родной: мрак – в глаза, мрак – глаза, только собой, только своей сущностью, не уворачиваясь, напрямик и изо всех сил…
Колыбель-тьма приняла в объятия нежнее томной нимфы. Меч перековался в ножик мальчишки, который играючи рубит маковые головки: раз, и два, и три…
Но в маковых головках была та же сила, что и в мече – может, немного меньше. Каменные волки вышли из гор, из тьмы под ними, их учили не бояться богов.
За прошедшие годы я успел постичь еще науку: даже богу может не повезти, если против него – сто голодных пастей.
Пастям плевать: бог – не бог… У пастей есть одно: голод.
Воины, не внявшие приказу и сунувшиеся в бой за своим лавагетом, давно стали кровавой кашей у ног. А ведь жаловались: послала Ананка командира, Зевсова братика. Сам ни полслова, характер скверный, а рожа – себя с похмелья так не боюсь. Хоть бы его пристукнули, что ли.
Чего лезли?
Когда легкую кожаную броню на плече пробили клыки – боль почему-то не пришла. Подумалось равнодушно: все, держал, сколько мог. Теперь главное – чтобы не в куски, за эти годы чего только не было, отлежусь…
И тут тьма-колыбель выкинула неожиданное: взорвалась лошадиным хрипом, яростным ржанием, вздыбилась четырьмя вихрями, влетела в свору обезумевшими ветрами…
Борей? Зефир? Нот? Эвр?
С чего им вступаться за сына Крона? Они же мне в лицо смеялись (Борей так точно): «Воюйте себе! А мы полетаем…»