Страница 21 из 87
Заметно. Конюшни пустые, лошадей из колесницы самому распрягать пришлось. У подножия Олимпа – толпы перепуганных послов и прихлебателей, а в самом дворце – десяток не просыхающих сатиров да две-три бледные от ужаса нимфы – и эти недолго продержатся…
– Посейдона он давно позвал?
– Позвала. Пришла эта… утконосая. Покачала своими пифосами и говорит, мол, Посейдона зовет. Срочно. В полдень ушел, пока не было. Щеку вытри, а то будто из подземного мира вылез. Да что…
Натужно затрещали кусты. Цикады, которые только-только начали подавать голоса, подлаживаясь под птичье пение, замолкли вторично.
Посейдон прорвался сквозь заросли как сквозь паутинку и шагнул на поляну, оглядывая ее настолько дико, что Деметра только руками всплеснула вместо того чтобы орать о своих несчастных растениях.
Выглядел средний – будто самолично сожрал Метиду и теперь боится признаться в содеянном.
– А-а-а, – сказал диким голосом и ткнул пальцем мне в грудь. – И ты тут. Уф.
Плюхнулся мимо бревна прямо на траву и попытался пригладить копну волос, стоящую дыбом.
– Это уж… – пропыхтел. – Совсем, значит. Угу, попросил. Да-а…
Гестия подошла, робко сунулась к нему с чашей нектара – Жеребец посмотрел в чашу, понюхал и дрогнувшей рукой выплеснул благоуханную жидкость себе на лицо. Нектар золотом закапал с носа, задрожал росистыми каплями на ресницах.
– Что случилось? – шепот у Деметры – прерывающийся, свистящий. – Ему лучше?
– Это я бы не сказал. Он, понимаешь ли, попросил меня расколоть ему голову.
– Что?!
– Голову, – Посейдон похлопал по темечку. – Молотом. Или секирой, тут он мне выбор позволил. Говорит, бери, раскалывай, а то у меня там что-то стучится, будто тесно ему. Выпустить надо…
– Брату плохо, – прошептала Гестия, роняя амфору[8], из которой пыталась наполнить чашу для меня.
– А почему он просил тебя? Почему не… его? – сестра вроде бы и жеста указательного не сделала, а все ясно: вот ты, брат, бегаешь и задыхаешься, а этот бы не стал. Взял бы лабриссу и голову Зевсу – надвое, тварь бездушная…
– Меня уже просил.
Тревожный денек для цикад выдался – замолчали и в третий раз. Боги молчат – куда уж нам жизни радоваться, мы насекомые скромные…
Боги правда молчат. У них дело: старшего брата рассматривать, будто у него лишняя голова выросла.
– Просил?!
– Дней пять назад.
Все. Вот теперь уже и листья не шумят – пропускают прикосновения ветерка. Тут как бы под бурю не попасть…
– Ну и… что ты ему ответил-то?
– «Разбегись и треснись башкой в стену».
Кажется, дверью я тогда бахнул так, что она в куски распалась.
Шесть глаз – шесть озер немого укора. Ну, конечно. Кто жену жрал? Зевс. А кто скотина? Аид.
Не представляю, как это получается. Надо бы спросить у этой Фемиды, раз уж она разбирается в справедливости.
– А что ты… не сказал-то… – Посейдон подумал, махнул рукой и заключил: – А!
Протянул Гестии чашу.
– Брату совсем худо? – тихонько поинтересовалась та, поднимая с травы амфору, в которой еще оставалось изрядно.
На том месте, где пролился нектар, неторопливо и величественно разворачивали лепестки золотистые лилии.
– Ну, видок у него, будто он все-таки послушался Аида и пару раз в стенку-то… Или не пару. И все мне на молот указывал и говорил, что, мол, был бы сын – сын бы ему не отказал…
– А эта? – обернулась от олеандра Деметра, которая вторично врачевала сломанные ветки.
– Кто?
– Эта, рыжая, с плечами как у мужика?
– Ты про Фемиду, что ли? А что Фемида... Смотрит грустно. Лоб ему отварами какими-то обтирает. Но не спорит.
– Скажите пожалуйста, она не спорит! Молчаливостью, значит, решила взять? Покладистостью?
– Да к чему ей молчаливость, с такой фигурой можно хоть все время разговаривать, – Посейдон покатал чашу в руках, вздохнул мечтательно. – Вот вас с Гестией вдвоем слепить, Афродиту добавить – и как раз одна Фемида получится!
– Пифосы, – прошипела Деметра, которая поняла, что здесь ей с Фемидой не состязаться. От прикосновений сестры олеандр прорастал колючками в полпальца.
– Что с войсками? – понижая голос, спросил Жеребец. – Я Зевсу-то пробовал говорить… и что Кроновы уже в движении, и что они себе долину на сбор наметили… а он стонет и все – «Оставь меня!»
– Худо.
– Что, кроноборца им давай?
– Угу.
– А что ты им говорил-то?
А что я им мог сказать? Будет, мол, вам оживший смысл и рок Крона, однако пока что ваш предводитель сожрал супружницу и мается. Только не несварением желудка, а головными болями.
Карту я вытащил из-за пояса просто от задумчивости. Она висела перед глазами, захотел бы – мог бы пальцем в воздухе ее начертить…
Одна низина у реки, где раньше были поселения людей Золотого Века, а теперь даже не руины – эхо руин. Хрисопотамия – долина Золотой Реки. Золотой котел, в который стекаются армии Крона.
Равнина, изрезанная реками, через которую непременно пройдут эти армии – там нет ни городов, только три-четыре селения, там леса, но есть – о, есть широкое поле, обширнейший пустырь, поросший полынью, – преддверие гористой местности…
И горы, в которых так удобно было бы держать оборону.
«Ты так и не можешь решиться, невидимка? Поле или горы? Обороняться или бросаться в равный бой?»
«Еще немного – и рати Крона просто беспрепятственно пройдут к Олимпу, потому что наши войска расползутся в разные стороны».
Гестия баюкает в ладонях в ладонях персик, будто замерзшего птенца. Напевает памятное:
Мужа с пира жена зовет –
Заплутал средь хмельных друзей.
Плачут дети, угас очаг –
Возвращайся, хозяин, в дом…
Песня звучит сиротливо: нет Геры – поддержать с негодованием в голосе. И нет Деметры: она что-то нашептывает кустам про пифосы и утиные носы.
«Какие вы все-таки дети, невидимка», – вздыхает Ананка, задумчиво встрепывая мне волосы.
Какие… дети. Нет больше костра и неизвестности вовне, вовне – война; в небесах, невидимый днем, торчит
Жертвенник, детьми быть недосуг. Разве что песни остались. И смысл. Что, Ананка? Посмотри на сестер, на Посейдона… на меня, невидящим взглядом упершегося в карту. Нам тоже без него – никуда. Без нашего ожившего пророчества, которое сейчас катается по постели, держась за виски, под присмотром верной утконосой Фемиды.
Равнина… горы… равнина… тьфу ты! Целителя надо искать, к прорицателям обращаться, а не лавагета[9] из себя строить…
– …так ты думаешь – я неправильно сделал, что согласился?
Посейдон, мучительно что-то соображая, заглядывал в лицо.
– Согласился на что?
– Ну, голову брату расколоть, я ж говорил, вроде…
Олеандр под пальцами Деметры осыпался на землю мешаниной пожелтевших листьев.
Цикады заткнулись окончательно и не поднимали голос до следующих суток.
* * *
Аэды – хуже тварей в природе не сыщешь. Кто их вывел под покровом ночи – Тартар знает, а может, это и ему неизвестно. Ходят слухи, что первыми бродячими сказителями стали люди Золотого века – не пропитания ради, а развлечения для.
Еще ходят слухи, что Крон похоронил Золотой Век именно из-за того, что аэдов в нем расплодилось немеряно, и они крепко подружились с новорожденной дочкой Ночи – Атой-обманом.
М-меч тут в руке вознеся П-посейдон Черногривый,
Трижды острее клыков змеехвостой Ехидны,
С треском его опустил н-на башку кроноборца…
Ик… буль-буль-буль…
Не знаю, с кем из детей Ночи дружен этот аэд. Но уже подумываю – не познакомить ли его с Танатом?
– Как, говоришь, было дело?
Когда я выхватил у него мех с вином, он еще некоторое время булькал (тщательно попадая в ритм гекзаметра). Потом утер губы, поправил волчью шкуру, сползшую с плеча, огладил грязными пальцами гладкую полукруглую доску и завел, отстукивая по ней ритм:
С-славили всем существом громкозвучно богини и боги