Аид, любимец Судьбы

Вокруг было не продохнуть от цветов. Когда я уходил, зелени в этих стенах было меньше. Деметра – точно Деметра, она как-то нашла общий язык с матерью-Геей и последние два года отравляла все покои своими благоухающими детищами. Персики из стен – не спорю, весьма кстати, но эта проклятая зелень… эти одуряющие ароматы…

Зелень чуть колыхалась: там явно скрывались какие-то нимфочки, которые явились на поклон вскоре после того, как мы обосновались здесь и в округе разнеслась весть об отступлении Крона. Полный сдавленного ужаса шепот сопровождал каждый мой шаг.

– Это суровый брат Зевса, Аид…

– Молчите, сестры… хуже будет…

– Он страшен в гневе…

– Он и без гнева страшен…

– Да? А мне кажется, вполне так себе ничего.

– Молчи, дура!

Согласен. Дура. И молчи. А еще лучше бы – не молчи, а говори по делу. Почему коридоры выглядят настолько неживыми?

Сатир выскочил на меня из-за угла неожиданно. Молоденький, почти без рожек, с кудрявой каштановой головой и белыми от испуга глазами – или они белыми стали, когда он меня увидел?

– Б-бе-е-е… – заикнулся сатир. – Н-не надо и м-меня…

И грохнулся без сознания, звонко цокнув копытами.

Крон побери.

Знаю, что о мрачном братце Зевса Аиде слагают легенды (а мое неумение уживаться, кажись, даже нереиды в песнях прославляли), но чтобы вот так – от одного моего вида!

Гестия была у себя в покоях: выглянула, когда я позвал ее, перекидывая огонек с ладони на ладонь. За ее спиной красовалось буйное хитросплетение цветов и каких-то душистых трав: на Деметру, кажется, что-то накатило, Хаос не приведи – если мои покои выглядят так же.

– Радуйся, брат, – расцвела сестра. – Тебя долго не было.

Хлопнула ладошками, пряча огонек, и повисла у меня на шее. Не изменилась ничуть и ничуть не подросла: вид бога определяет его внутренняя сущность. Я отстранился, глядя в искристые глаза:

«Что тут творится? Где все?»

«Боятся, наверное, – не смутилась Гестия. – Только кто-то насовсем убежал, кто-то прячется, а кто-то в большом зале боится, со всеми. Понимаешь, ведь ее съели».

«Кого?»

«Метиду».

Еще не легче.

«Кто?!»

– А-а… брат! Мне сказали, вернулся, вот и хорошо!

Посейдон облапил за плечи так, что вырываться пришлось изо всех сил. И скалозубить начал сразу, как увидел:

– И сразу к Гестии чегой-то побежал, соскучился, а? Она вот тоже спрашивала, когда, мол, брат… а больше никто, то есть, я хотел сказать – у самих такое… То ли наследство это, то ли проклятие, то ли он сам так… Пророчество, понимаешь… Чтоб его! – рявкнул, полыхнув глазами. Стены дрогнули, зелень обвяла и местами отвалилась, но усталому богу такие крики – как птичье пение. – Понимаешь ли, если сын родится – свергнет отца! Ничего не напоминает, а? А дуру эту… которая ему напророчила – вот кого б сожрать, – он понизил голос, – хотя, как-никак, понимаешь, Фемида… ого, какая баба. Деметра ей – и то слово не поперек, только зубами скрипит. Да, правду сказать, я Метиду сам-то не особо долюбливал… ну, ревнивая, хотя умная, конечно, но зачем же жрать-то? Скинул в Тартар – и делов. Так вот и сидим, боятся все, – он наглядно изобразил, как боятся, – никто понятия не имеет, что делать. А он хмурый, как… как отец, когда нас, стало быть, выплевывал. Сидит…сам, вроде, не знает, что делать, за голову держится, а к нему все подступиться опасаются, победитель Крона все ж таки… Мне и то как-то… – он поежился. – Кто сбежал, кто нет… позастывали. Да сам увидишь.

– Давно?

– С ночи сидим. Я к нему с вестями, а он – вон какой.

– Ты сегодня вернулся?

– Вернулся с неделю, ну, пока отдохнул с дороги… малость приустал с этими тельхинами… потом то до се… да и тебя дожидался – обговорить.

Ясно. Опять, значит, по нереидам бегал, кровь разгонял.

В зале царили тишина и смятение. И цветы. Омерзительные, разных окрасок, крупные, с кулак, свисающие со стен, покрывающие пол, отчего он казался отвратительно мягким, перевитые игривой зеленью – этот источающий нежно-убийственное благоухание ковер странно сочетался с общими настроениями.

Нимфы тряслись, как в лихорадке, пытаясь прикрыться стеблями растений, которые были сорваны здесь же. Из углов слышался дробный стук копытцев сатиров – донельзя жалобный. Несколько молодых титанов и титанид старались держаться ближе к стенам пещеры, хариты и музы меняли томные позы ужаса – одна лучше другой – Деметра замерла в неподвижности, не соображая, что стоит слишком близко к центру зала. Божества мелких речушек, озер и гор позамирали, словно птички, увидевшие змею с разинутой пастью.

Посреди зала восседал Зевс и подчеркнуто страдал, обхватив голову руками. Глаза у Кроноборца были мутными и осмысленными лишь наполовину. Ноги раскинуты. На лице – странно смущенное выражение: будто ждет от окружающих каких-то деяний – то ли порицания, то ли сочувствия – и теперь не понимает, почему нет ни того, ни другого.

– Пойдешь? – уточнил Посейдон.

– Народу много. Убрал бы ты их.

Посейдон только зафыркал с особой жизнерадостностью и остался позади. Я двинулся к Зевсу, слыша иступленный шепот Жеребца на ушко какой-то наяде: «Ну, все. Аид вернулся, они ж тут ползала вдвоем пережрут!» Писк наяды показал, что Посейдона все же кто-то еще воспринимает всерьез.

Или меня.

«Аид… суровый… угрюмый… вернулся… ой, мамочки… сам, что ли… Аид…» – стремительно растекалось по мегарону с каждым моим шагом, но движения к двери пока не было заметно. Немногие здесь могли похвастать, что виделись лицом к лицу с мрачным братцем Кроноборца, умеющим (и это я тоже слышал) вытягивать душу своим пронзительным взглядом.

Зевс с мутным ожиданием в глазах наблюдал, как я двигаюсь к низкому столику, где стояли вода, молоко, вино, нектар и амброзия.

– Радуйся, брат, – слова сопровождала неуместно громкая отрыжка. Публика шарахнулась.

Я налил в кубок воды и вернулся к трону. Подошел вплотную: брат еще никем не правит, а я никогда не разбирался в церемониях.

Протянул кубок ему.

– Запей.

В зале исчезли даже испуганные шепотки: вот сейчас кровожадный брат светлого Зевса выкинет нечто крайне ужасное.

– А то еще не в то горло пойдет или пучить будет, – продолжил я.

Зевс, глядя прямо перед собой, осушил чашу.

– Осуждаешь.

Я неторопливо отправился к тому же столику. Не менее шестидесяти пар глаз с нарастающим ужасом следили за каждым моим шагом.

– Одобряю. Туда ей и дорога.

Зевс прикрыл рот, сдерживая икоту. На этот раз я на четверть наполнил чашу вином, разбавив водой. Вернулся к трону, по пути коротко взглянув в зал: Посейдон хорошо знал свое дело, лишняя публика покидала помещение бегом. Сунул чашу в руку нашему предводителю. Тот отхлебнул и перекосился.

– Напрягись и перевари, – посоветовал я. – А то знаешь, что бывает, когда глотают живых.

– Не знаю, – буркнул младший. – По этому делу у нас ты с Посейдоном. И Гестия. И Деметра, уй… Деметра…

Деметра, зал не покинувшая, почему-то зарделась. Произраставшие у трона розы зашевелились и запахли еще более одуряюще.

Вернулся Посейдон, радостный до кончиков волос.

– Сбежали от расправы, – сказал он. – На Деметру видел, как смотрели? Как в последний раз. Ну, брат, так ты скоро Крона затмишь…

Он немного подумал и добавил:

– Аиду уже и затмевать некого.

Зевс сжал виски и тихо застонал сквозь зубы.

– Понимаю, – сказал я. – Тяжелая пища.

– Ничего… не понимаешь… Я же ее съел. Жену.

– Это как раз все поняли, – робко вставила Деметра.

– Да я не хотел! Предсказание это… – мотнул головой, словно отгоняя муху. – Мойры предсказали, Фемида вот подтвердит, было при ней… что Метида родит сына, который…

Гестия подбежала к нему с чашей нектара, и несколько секунд мы просто следили за тем, как он пьет. Сын, который свергнет отца. Предсказание. Из вечности в вечность, из года в год… что это? Проклятие всех, кто порожден Ураном-небом? Горе матерям: убить их до того, как они успели родить! Горе детям: сожрать их сразу же после рождения!