Аид, любимец Судьбы

А он уже подошел и стоит – улыбающийся, с ненавистным солнцем в волосах и улыбке, и протягивает руку.

В Тартар гордость, иначе так и останусь червем на каменных плитах.

Я протянул руку в ответ и позволил себя поднять, но из тени выходить не стал.

– Радуйся, брат, – голос в ответ на приветствие выходил со скрипом, его забивал обратно в горло острый запах чего-то непривычного (свободы? смысла?). – Я Аид.

– Потому и стоишь в тени? – он не удивился, услышав имя, только заинтересовался.

– Долго пробыл там. Непривычно.

Мягко сказано. Воздух – отрава, звуки – какофония, солнце… кажется, оно меня ненавидит почти как я его.

Ну и нужен мне был такой смысл? – мелькнуло мрачно. Лучше б как раньше.

Зевс хлопнул меня по плечу.

– Привыкнешь. Время пройдет – привыкнешь, – и тоном ниже, уже без улыбки. – Время придет – он поплатится.

И сжал губы – затвердел подбородок, превращая лицо в маску величия и твердости. И за юношей с волосами, переплетенными светом, встал призрак предназначения и пророчества – тверже гор и сильнее Урана-Неба, кажется, он действительно собрался воевать с Кроном…

– А пока вам нужно омыться и подкрепиться, – спохватился он. – Одежды мы с Метидой раздобыли заранее. Ты знаешь вкус нектара?

Я покачал головой. Только что понял: чтобы проделать все нехитрые процедуры, вроде подкрепления, нужно выйти из тени. Ведь когда-то же все равно из нее выходить придется.

Сделал шаг.

И Зевс сделал шаг. Назад. Глядя в мое лицо, которое он наконец смог рассмотреть.

С непонятным выражением, будто смотрел на что-то знакомое и неприятное.

– Долго пробыл там? – повторил он мои слова, а эхо в ушах раскатило: «Ты – старший? Старший?»

– Дольше других, – проскрипел я, заслоняя лицо от дневного света.

– Привыкнешь, – повторил он еще раз, подставляя плечо – нужно мол, – опирайся.

Я не стал. И, кажется, я его тогда не поблагодарил, потому что в голове шумели горные обвалы, а плечи подгибались от тяжести нового мира, он рушился со всех сторон, каждой краской, звуком, запахом, бликом, движением.

И, кажется, он ошибся и я не смог привыкнуть. Может быть, тогда, когда мы покидали открытую трапезную отцовского дворца – мне нужно было спросить Зевса, сколько я просидел в животе у отца?

Но говорить казалось свыше любых мучений.

Плетясь за остальными, я окинул прищуром окрестности – но ни Таната, ни Гелло нигде не было. Словно их не было вообще.

«Позже», – сказал я себе.

Теперь оно у меня было – «раньше» и «позже». Появилось время, которое шло как следует, которое можно было считать и тратить.

Ну, я и тратил. Пару лун провел в самом темном углу покоев, какой только нашел: учился дышать и привыкал к шуму. Потом начал высовывать нос на воздух – по ночам, только по ночам.

Нектар и амброзию я впервые так и вкусил: в углу. Их принесла сострадательная Гестия: все уверяла, что я даже в темноте выгляжу невозможно худым.

– Что такое? – расстроилась она, глядя, как я кашляю. – Невкусно? Мне так нравится… похоже на солнечный свет, только жидкий, правда?

– Ага, – подтвердил я, захлебываясь в очередном приступе.

Кашлял до тех пор, пока не понял, что нектар может быть любым, каким ты захочешь. Пожелаешь – и он вольется в кровь жидкой темнотой, возвращая силы.

Вливался. Возвращал.

Братья забегали изредка: Зевс приносил солнце в волосах, Посейдон раскалял комнату добела раскатами хохота. От них я узнал, что мы сейчас – во дворце отца, на горе Олимп. Где сейчас сам отец – неизвестно, но молва о том, что он был побежден своим сыном, раскатилась по округе, и теперь вот во дворец стремятся послы от разных народов, племен, а иногда и богов: выяснить, что собираются делать победители.

Кажется, в этих словах Зевса крылся какой-то вопрос, но я на него не ответил – из угла.

Бродил по коридорам – распугивая посланцев, мрачной тенью, в хитоне из небеленого сукна и черном гиматии[1], обнимавшем за плечи, словно привычная темнота. Выходил на задний двор по ночам, когда острие солнца не убивало глаза, ловил ветер и смотрел на звезды.

Ничего такие, красивые. Почти как в снах.

Первое время на меня набрасывались. Подкарауливали за углами. Куда бы ни пошел, преследовал шепот: «Старший Кронид» – и через вскоре за мной уже следовала толпа сатиров, нимф, цокотали копытами какие-то кентавры… Закидывали глупыми вопросами. Красотки строили непонятные гримасы и зазывающе куда-то подмигивали. Окружали, душили запахом своих тел, глушили голосами – я раскидывал всех по сторонам, не различая мужчин и женщин, уползал в свой угол и сидел там – не являясь на пиры или трапезы, не являясь вообще никуда, желая только, чтобы от меня отстали. Отвечал односложно или не отвечал вовсе. Не участвовал в соревнованиях по борьбе, стрельбе из лука, не дрался на мечах…

Впрочем, нет, было раз.

Двое перепивших кентавров перегородили мне ночью дорогу в коридоре и предложили присоединиться. У одного рыдала перекинутая через спину нимфа в разодранных одеждах – умоляла о помощи. Вернее, она молила: «Господин, запрети им… прикажи им!» Так или иначе, я наплевал на обе просьбы и взглядом (говорили, что он у меня выразительный, тогда как лицо – нет) попросил человекоконей посторониться.

Они не услышали – куда им! – и пьяно заржали, перекидываясь шуточками по поводу моих излишне длинных волос и излишне темных одежд. Слыхали, мол, старший Кронид бабами не интересуется? Так он же сам баба – ни дать ни взять! А знаете, почему его папка проглотил? Просто как увидел такого убогого – ну, куда ж его еще…

От запаха вина, конского пота, от пронзительного плача нимфы затрещала голова. Я развернулся и собрался было вернуться другим путем, но фраза: «А что, Крониды все трусоваты?» – меня остановила.

Один из них вынул меч – то ли испугавшись моего взгляда, то ли решив побахвалиться. Спросил, видел ли я такое в своей шкатулке с вышивкой. Спросил, не боюсь ли я щекотки.

Опустил, с красивым свистом разрезая воздух.

Когда меч опустился, я уже стоял справа от его руки. Вывернул запястье – слегка. Потом движение клинком, шаг, еще движение.

С тем, который хрипел, я покончил третьим ударом, скользнувшим по горлу, заметив про себя, что меч не поет в руках, как Танатов. Швырнул клинок на пол. Убрал ногу подальше от алых брызг.

Нимфа, давясь стынущим в горле криком, попятилась от меня по полу по-крабьи.

– Танат, – услышал я задушенный, безумный шепот. – Танат Жестокосердный…

Всего лишь его ученик.

Не взглянув больше на нее, я вернулся в свои покои. Потом приходил Посейдон, рассказывал, что у Зевса был непростой разговор со старейшиной кентавров: те двое оказались посланцами от каких-то племен. Долго мялся, прежде чем задать явно не свой вопрос.

Разродился.

– Почему ты не повелел им? Почему убил?

Я не понял, о чем он спрашивает. Пожал плечами. Жеребец покряхтел и ушел, впуская Гестию – Гестия бывала у меня часто…

Приносила новости, вроде той, что Гера отбыла в сопровождении какой-то морской титаниды на край света – якобы по настояниям жены брата. Метиде, мол, не понравились взгляды, которые Зевс кидает на новоосвобожденную сестру. Взгляды, которые Зевс кидает на Деметру, видимо, пока всех устраивают. А Деметра почти все время проводит в садах, и Гестии приходится кормить ее силой. Кажется, той удалось вырастить какое-то новое растение, при этом она утверждала, что слышит у себя внутри голос Матери-Геи…

– Аид, – сказала она в другой раз. – Неужели ты думаешь вечно сидеть в углу – и неужели думаешь, что тебе это позволят? Посмотри же… у тебя сестры… братья. Что толку тосковать о заточении в желудке отца?

Я поднял глаза от кубка с нектаром, позволил себе улыбку – редкость, хотя Гестия утверждала, что эта редкость преображает мое лицо.

«Рождаться заново трудно, сестра».

«Ты не видишь смысла, да? Там, в темноте… нашим смыслом стало ожидание. А теперь пришел Зевс, и всем нужен другой смысл. У меня он есть – согревать. А ты своего не видишь?»