Человек-Олень

Зима была, малоснежная зима. По утрам он выгонял отару на тебеневку. Той прошлой зимою Жена была повеселее, иногда даже шутила, провожая его: «Бороду бы постриг, вон как торчит. И без того красавчик, дальше некуда». А он трогал подбородок, по обыкновению щипал и наворачивал волоски на палец.

Жалко было Жену. Легко ли бабе, думал он, за десять лет пятерых родила. Не хочет больше рожать. Оно и правда: не то за детьми следить, не то за отарой…

Вспоминал Чабан, как они поженились. Школу-десятилетку кончали вместе, остались вместе и работать. Он не думал оставаться, но вышло так, что в выпускном классе объявили почин: остаться всем и поработать в совхозе. В газете даже напечатали их фотографии. Шуму было немало. Тут же образовали отдельную бригаду из выпускников и отправили на сенокос. Тридцать молодых парней и девушек разбили свой стан в поле и стали работать да вольно жить-поживать вдали от аула. Было все: и сена заготовили, и по-молодому жарко натешились друг другом. Будущий Чабан был не очень смел нравом, и его сама выбрала будущая Жена. Была темная пора олиары — межлунья, когда они познали друг друга. И уже к концу работы она однажды взяла его за рукав, отвела в сторону от всех и объявила, строго глядя ему в глаза: «Ты отец моего ребенка». Он тогда растерялся, не зная в эту минуту, радоваться ему или плакать. Но не колеблясь ответил: «Что ж, отец так отец. Будем, значит, вместе жить». И вскоре уже завели они свой отдельный очаг. Осенью родился первенец-сын.

С тех пор прошло девять зим. Все выпускники того года остались в ауле и теперь, переженившись друг с другом, обросли, как и Чабан с Женой, многочисленным потомством. И только один из них, тот, кто организовал почин, не поддался соблазну, не завел сразу семьи, а уехал в Алма-Ату и выучился на зоотехника. Вернувшись в аул, он еще долго проходил в холостяках.

Зима… Зимний день прошлого года, как и всякий зимний день, был короток, словно вороний клюв. Время не наступало еще садиться за вечернее мясо, а уже темнело, и к сумеркам обычно начиналась поземка. Надо было именно до этого времени успеть привести отару к загону. Иначе слабые не выдержат и лягут в снег. Чабан собрал в круг овец, что широко разбрелись по степи в поисках увядшей травы, и погнал к зимовью. Из трубы одинокой избушки струился дым. Когда он повел отару к загону, из домика вышла Жена. Чабан удивился тому, что на ее лице словно бы еще не растаяла ее утренняя улыбка, с которой она провожала его сегодня. Он уже не помнил, по какому поводу она улыбнулась утром, и не знал, чем вызвана эта. Но когда они вдвоем завернули к воротам отару, Чабан увидел возле сопки всадника на коне. Видно было, что тот спешил, поддавал пятками в бока лошади. Глядя на подъезжающего, Чабан думал: «Что бы могло случиться за два вечера? Ведь только позавчера был у нас. И торопится так, словно спешит обрадовать меня». Чабан пошел было прочь, но Зоотехник подскакал и, чуть не наехав, осадил лошадь.

— Здорово живешь, ровесничек! — приветствовал он Чабана.

— Не жалуюсь, спасибо, — отвечал тот, не поднимая головы, продолжая возиться со скрипучими засовами на воротах.

Зоотехник, подбоченясь, оглядывался на чабанскую Жену. Та ответила ему быстрым, довольным взглядом и ушла в дом.

— Поздно загоняешь овец, — говорил Зоотехник, ловко соскочив с лошади. Отвязал с луки седла сумку, поставил рядом.

Чабан, снимавший в это время со своего Мухортого седло, собираясь положить его на сено, ничего не ответил, лишь подумал: «Чувствовал, что ты пожалуешь, начальник, вот и постарался пригнать попозже». Вслух же он произнес:

— Заночуешь? Давай подкину коняге корму.

— Что ты, что ты, ровесничек, не надо! Аул ведь под боком, чего ж назад не поехать. А то ведь и люди засмеют… хы… ыхы, — рассмеялся он и, подхватив сумку, уверенно направился к дому.

— Ишь ты, людей застыдился, — пробормотал Чабан под нос. — В прошлые разы ночевал и на людей не оглядывался. И сейчас в дом спешишь вперед меня, чтобы мою бабу потискать без помехи.

Чабан не любил опрометчивых решений. Но уж если осмыслил что, то свою мысль укладывал в слова точно. И сейчас ему не хотелось самому себе высказывать такие истины, от которых лишь ему будет не по себе. Чтобы успокоиться, он долго возился во дворе.

В доме зажгли лампу. Но и тогда Чабан не пошел в избу, стоял возле Мухортого, расчесывая ему гриву. Толстобрюхий конь, только что дорвавшийся до душистого сена, не ожидал от хозяина подобной ласки и, видимо растроганный до глубины души, с особенным рвением хрумкал сухим сеном. Чабан издали заглянул в крохотное оконце избушки и увидел, что Зоотехник показывает Жене бутылку водки, вынув ее из сумы. Передав водку женщине, он потянулся и, с улыбкой говоря что-то, погладил ее черные волосы. Жена с игривой улыбкой увертывалась от Зоотехника… Чабан стоял в темноте и весь горел от стыда — не то перед Мухортым, не то перед самим собой. Потом сердито сплюнул под ноги и отвернулся.

Меж ветвями чиев над сопкой, начинавшейся сразу же за двором, увидел он яркую звезду Чабана. Она всегда загоралась самой первой, и вид у нее был праздничный. Долго с захолонувшим сердцем смотрел Чабан на свою звезду — звезду своих собратьев, пастухов овечьих стад.

Долго смотрел он на яркую, чистую новенькую звезду и думал: «Войти, схватить Зоотехника за шиворот, отмолотить как следует… И выбросить из дома на дорогу. Но он в суд подаст, сволочь. И я ничем не смогу оправдаться. Не кричать же во всеуслышание, что жену твою соблазнили. Да и детей жаль — куда их девать, пятерых?.. Да и чего я себя расстраиваю? Может, нет у них ничего такого, а я…»

Но тут же он вспомнил недавний случай: заболел Чабан, метался в жару под одеялом, не чаял уж остаться в живых, как вдруг приехал Зоотехник. «Как?! Разве я отдам смерти своего курдаса — ровесника?» — заявил он и привез из аула врача. Тот покрутился, пощупал, послушал и решительно заявил: надо везти в район. На прощание оставил тетрациклин в таблетках, взял три рубля и уехал. Через два дня пришла «скорая помощь». Чабан не хотел ехать, потому что почувствовал себя уже гораздо лучше, но его и слушать не стали, повезли… Через три дня Чабан благополучно вернулся домой, и Жена встретила его криком.

— Сколько тебе еще мотаться туда и сюда без толку? Уж лучше бы лежал дома или оставался в больнице. Скотина вон еле живая стоит во дворе. Если бы не товарищ твой, подохли бы уже, наверное. Что значит школьный друг, десять лет вместе проучились!.. — долго кричала Жена в том же духе, а Чабан сидел перед нею, похудевший, слабый, понурый.

Сынишка вмешался:

— Папа, а вчера у нас Зоотехник ночевал!

Чабан вздрогнул и взглянул на Жену. Та покраснела и отвернулась.

— Ну и переночевал, что тут такого… Кто бы утром этих троих в школу отвез? То-то же. И не одну, а две ночи пришлось ему заночевать у нас. Спасибо надо ему сказать. А ты что хочешь, то и делай. Переночевал, да! И ты на меня так не смотри, душу мою не изводи! Если надо будет мне, то я и без этого все могу обделать, будь спокоен. Баба, если чего захочет, может и на ходу, пока выносит золу получить свое сполна, запомни.

— Ну-ка помолчи… Говорят, что кулаками машет первым тот, кто боится. Чего ты расшумелась? Детей бы постыдилась, большие уже.

— Как же, испугалась я тебя! Ха-ха! Барана твоего и то больше боюсь. — Вильнув бедрами, Жена вышла за дверь.

Чабан долго просидел дома, обняв младших — близнецов. Затем пошел смотреть отару.

О кудай, когда-то байские яловые жены были приманкой для здоровых пастухов и работников, а теперь, видать, чабанские жены стали привлекать внимание сильных мира сего, думал Чабан, идя вслед за овцами. На душе было так скверно, что казалось — не совладать уже с собою. Надо же быть таким дураком! Нет, видно, недаром Зоотехник человек ученый — хоть на золотник, а перехитрил…

Так было в тот раз, а теперь…

— Чего ты уставил нос к небу? — крикнула Жена, высунувшись в дверь. — Иль выть собрался, как Аламойнак?