Человек-Олень

Трактор полз вверх по склону Айыртау, одной из многих гор великого Алтая; день клонился к вечеру, небо постепенно очистилось от мрачных туч. Трое жигитов сидели в кабине трактора; не разговаривая, с хмурыми лицами, каждый думал о чем-то своем. Может быть, думы у них были об одном и том же — скажем, о смысле их многотрудной жизни, о том, что все в ней сводится к тому вроде бы, чтобы как-нибудь просуществовать, раз ты появился на свет, — и от этих размышлений становилось грустно. А может быть, то была грусть трех юных душ, едва распустившихся, словно три майские березки, и шелест листвы — неслышный шелест несуществующей листвы — бередил сердца жигитов, затерянных среди снегов и гор, тревожил отзвуком протяжной, невнятной песни. И эта песня-плач, этот лепет листвы березы в ветреный день, эта невысказанная грусть-тоска звенят в душе у каждого, а вокруг лишь снег да снег, негде глазу отдохнуть, и грохочет, лязгает трактор, и царит лютый холод над миром. Но вот и сумерки сгустились, исчезли белые дали, проглоченные мглой, и небо украсилось звездочками. Словно пошла веселая огненная потеха в небе — звезды перемигивались, то разгорались ярко, то исчезали. Молча любовались жигиты ночным небом, по-прежнему не разговаривая, точно испытывая вражду друг к другу. Свет включенных фар высветлил во мгле длинный коридор, уходящий в неведомое; с темно-синего неба брызнул звездный дождь.

* * *

Холод, поднимавшийся снизу от железного пола, стал отдаваться в висках ломотою и тихим звоном. Нуржан, вздрагивая от холода, с отвращением смотрел на новые и новые однообразные гребни перевалов, возникающие перед ним в свете фар. Он видел не раз эту зимнюю пустыню, не раз и преодолевал ее, но никогда еще не было ему так тяжело на душе, как теперь. Он вдруг понял, что мир тоже одинок, так же беспомощен, как и человек. И не было в природе хозяина, устанавливающего надежный порядок. Мир обретался сам по себе — заброшенный и случайный. И в этот безразличный мир кинулся он по своему молодому безрассудству, отправился в опасный путь, отринув покой и тепло обычного существования. Все, что толкало его на этот путь, теперь, среди бескрайних снегов, казалось пустым и никчемным. Иная действительность раскрывалась здесь в снежном плену Они, три человека, оказались узниками холодной тюрьмы, где нет печи и не разводят огня; и ничего теперь нельзя было изменить. Единственная надежда была связана с могучим «ДТ-54», который с густым ревом мчался вперед, ломая твердый наст и светом фар раздвигая надвое стену тьмы. Уже второй день трактор был домом, верным кораблем для трех жигитов. Вчера они переночевали в ауле Фадиха, а сегодня должны заночевать на перевале Конкая.

Месяц еще не вышел, и небо сбрызнуто лишь светом звезд, но под ним таинственно и жутковато светились снежные гребни гор. И вскоре — столь же потусторонне и зловеще — засветился одинокий огонь на дальней высоте. Тяжелый «ДТ-54» изо всех сил карабкался к этому огню, и рев машины, казалось, нарастает лавиною по мере того, как сгущается ночь и ширится тишина. Взгляды троих жигитов не отрываются от этой одинокой яркой искры света — звезды, упавшей на горный перевал.

Вот наконец «ДТ-54» влез на перевал, повел лучами фар — и впереди обозначился бревенчатый домик, заваленный снегом. Дернувшись, машина остановилась. Смолк лязг гусениц. Нуржан сбросил газ и вопросительно посмотрел на товарищей. Но те сидели, сами не зная, что делать. Из дома никто не выходил. Трактор мирно урчал на малых оборотах, но шум мотора все же мешал говорить спокойно, и Нуржан крикнул на ухо Аманжану:

— Надо в дом зайти! Может, пустят переночевать!

— Чего орешь? — отшатнувшись, свирепо ответил Аманжан. — Оглушил совсем, акри!

Напротив них сидел, завернувшись в шубу, Бакытжан; но, кажется, он спал и не слышал ничего. А в доме по-прежнему было тихо, лишь из сарайчика, где, видимо, содержалась скотина, доносились перханье и блеянье овец да слышно было, как пофыркивает лошадь. Аманжан ковырнул пальцем в ухе и заявил:

— Я оглох. Из-за тебя.

— Ничего. Зато после будешь слышать лучше, — рассмеявшись, отвечал Нуржан.

Они подули на руки, потерли уши, застывшие на морозе.

— Может, отрезать мне ухо и слопать его, — сказал Аманжан, — если в этом доме есть кто-нибудь живой… Жрать-то тебе, наверное, хочется?

— А лампа почему горит? — возразил Нуржан.

— Это не лампа горит, а глаз дьявола.

— Ладно. Мы на перевале Конкая. Нам ведь вчера в Фадихе говорили что здесь зимует старик. Он и должен, быть в этом доме.

— Ну иди ищи его. Может и Снежную девку встретишь.

Нуржан собирался выпрыгнуть из кабины — и вдруг замер, вспомнив свое ночное видение. Он вовсе забыл о нем и совершенно неожиданно вспомнил сейчас, в эту минуту… Белое платье… Протяжная, печальная песня.

— Она ушла и запела — пробормотал Нуржан.

— Кто ушла? — уставился на него Аманжан, схватившись за рычаги трактора.

— А голос был какой! И песня… Я слышу ее и сейчас.

Аманжан схватил его за плечи и силою усадил на место. Тот приподнялся было, но Аманжан вновь усадил его.

— Сиди! Ты что бредишь или тронулся малость? Заладил как сумасшедший: песня, песня!..

— Я правду говорю, Аманжан, — тихо отвечал жигит. — Я видел ее… словно в сказке побывал. Помнишь кино «Одиссей»?

— Чего не помнить, если я платил тогда двадцать копеек! — рассмеявшись, сказал Аманжан. — Так ведь было, а?

— А помнишь тот самый звук, от которого мороз по коже продирал? Помнишь?.. Так вот, песня была почти такая же… Слушай! — вскрикнул он, подняв чумазую руку. — Слушай, если ты и на самом деле не оглох!

Но не мог знать жигит, что слышать этот голос дано лишь ему одному. Толстяк Бакытжан храпел, и никакие Снежные девушки, голоса и песни, забота о том, где переночевать да где обогреться, не волновали его. Аманжан почему-то рассердился на мирно спящего увальня и пнул его в бок мерзлым носком валенка.

— Вставай! — заорал он. — Вставай, будь ты проклят!

Но Бакытжан лишь всхрапнул, пробормотал что-то под нос и не проснулся.

— Вот уж колода, — усмехнулся Нуржан, глядя на него. — Такой долго проживет на свете, а? Эй, голубчик!

— Да кончайте вы, я слышал, акри! — сказал Бакытжан открыв глаза и потягиваясь.

— Что ты слышал, ну?

— А то. Снежную девушку слышал! Да! И какой у нее голос, могу сказать. Аж плакать хочется от него, акри! Вот какой голос!

Они сидели в кабине, выглядывая сквозь заиндевевшие окошки, трактор мерно постукивал мотором; трактор грохотал возле самого крыльца, а во дворе никто не показывался, словно и впрямь в доме все вымерли. Не могло быть, чтобы живая душа не заинтересовалась таким необычным гостем, как грохочущий трактор у порога, здесь, на перевале, ночью…

А между тем мороз крепчал — или без тряски и грохота езды он попросту стал заметнее? Жигиты вскоре продрогли, застучали зубами в такт мотору. Но бревенчатая хижина, придавленная огромной шапкой снега, не хотела ничего знать о них и хранила молчание, тускло мерцая светом окошка.

— Что-то страшно стало, акри, — сказал Бакытжан и с головою завернулся в шубу.

Когда здоровенный Бакытжан, дурачась, сжался в комок у ног Аманжана, он опять пнул приятеля валенком в бог. — Эй, заткнись ты со своим «акри»! — набросился он на толстяка. — Лучше сбегай посмотри, кто там в доме. Иди постучи в окно.

— Сам иди, герой! — отказался Бакытжан. — А меня не трогай! Мне жить не надоело, а запасной жизни у меня нет.

— Ладно! Пойдем все вместе, — вмешался в их спор Нуржан. — Если там есть кто-нибудь живой, то объявится.

И они не торопясь, нехотя покинули насиженное место и полезли из трактора.

— Мотор заглушить? — спросил заинтересованно Бакытжан, надеясь, что в этом случае он может еще задержаться в кабине…

— Не нужно, — отвечал Нуржан, — пусть поработает. Посмотрим, может, придется еще вернуться ни с чем.

Аманжан выпихнул толстяка и сам спрыгнул следом на землю. Там, где они высадились, снегу было выше колена. К дому направились гуськом, след в след, и Бакытжан, ковылявший сзади, остановился и заскреб в затылке.