Человек-Олень

Жандос дремал, привалившись к боку верблюдицы. Он не мог видеть, как на горизонте показались две точки Сначала они были не больше двух жучков, ползущих по белой скатерти степи, затем стали увеличиваться. Когда всадники подъехали поближе, печальная картина представилась их взору. Посреди белой степи лежала верблюдица, припорошенная снегом, на горбах ее сидели две вороны и сорока. При приближении всадников птицы недовольно прокаркали, сорока заверещала, и они неохотно улетели. Какие-то жалкие люди отнимали их законную добычу. Верблюдица лежала, вытянув шею, будто ее ударили по голове, и словно говорила: «Сиротки, я сделала для вас все, что могла, теперь надейтесь только на себя». И странно, что в последний раз она легла спиной на восток, а головой в сторону Мекки, как будто напоминала людям, что до последнего вздоха надо смотреть на Каабу. Может быть, это и не так, но так было. Из глаз верблюдицы вытекли слезы, которые еще не успели замерзнуть.

Всадники удивились, что верблюдица не свалилась в сторону, не вытянула ноги, а околела, стоя на коленях.

Эти всадники были людьми матери Айпары, которая послала их на поиски Жандоса. Когда они подняли на руки двух младенцев, те завопили — видно, опять проголодались. Жандос был без сознания. Кое-как они привели его в чувство и поставили на ноги. Сначала Жандос схватился за кинжал, но, узнав своих, бросился в объятия. Потом он отошел в сторону и долго плакал.

Ему было жалко верблюдицу, которая четыре дня спасала их от неминуемой смерти и наконец привела их к своим. Ему не хотелось, чтобы хищники растерзали ее. Он велел жигитам поднять ее, хотя бы перевернуть на бок и закопать. Когда те дернули ее за горбы, она повалилась на бок.

Смерть верблюдицы сильно подействовала на Жандоса. Он не знал, отчего она умерла, так как не голодала и не болела. Может быть, от тоски по своему верблюжонку? «Мы тебя похороним, — пообещал Жандос, — вернемся и похороним, чтобы ты не стала добычей воронья. Несчастная верблюдица, ты ведь должна была бы ненавидеть людей, кровожадных и бессердечных, которые отняли у тебя верблюжонка. Но все-таки ты опять подчинилась их власти, выполнила свой долг, не пожелала смерти младенцам, спасла их от врагов, проявив великодушие и доброту. Пусть же земля тебе будет пухом! Ты последняя из кочевья, которое с плачем ушло на восток. Ты как будто знала, что в этом беспокойном и бессердечном мире нет никакой надежды на благополучное существование. Ты не поверила в лучшую жизнь кочевья. В последний раз увидела белый, чистый снег и испустила дух, видно до конца исчерпав все свои силы, всю энергию. Перед смертью ты, наверное, долго рыдала и все звала своего погибшего верблюжонка, но я этого ничего не слышал, потому что был в беспамятстве. Ты, наверное, хотела встать и пойти на поиски своего верблюжонка, но около своего бока ты чувствовала тепло живых существ, которые доверились тебе. И ты не шевельнулась ни разу, чтобы не спугнуть это тепло, так и умерла».

Мертвая верблюдица была похожа на кулачок желтой степи, сжатый в бессильной ярости…

Никто из кочевья не пришел похоронить верблюдицу, надо было двигаться на восток. Жадные красноглазые волки растерзали ее, вороны и сороки довершили дело. Такова уж участь падшего животного, таков закон степи.

8

Радостны и торжественны были размышления матери Айпары после возвращения сына Жандоса: «Нынешнее поколение, я тебе не верила. Нет, я была не права. Вы безгранично смелы и отважны. Это доказал Жандос. Мой сын, ты настоящий жигит!

Ты не оставил Бокенши и Борсака в руках врага и вытащил, как вол, свой тяжкий груз из самой пропасти. Это, наверное, благосклонность аллаха, который заметил наше горе и слезы.

Раньше я думала: что за презренные люди, с каждым годом они становятся все более негодными и жалкими. Придет время, и они совсем перестанут здороваться друг с другом, каждый будет заботиться только о себе. Но, слава аллаху, это, кажется, не так. Мои потомки останутся твердыми в борьбе за честь, чистыми в помыслах и крепкими в своей вере.

Я, бывало, не верила в будущее, и это неправильно. Когда-нибудь мои потомки прозреют, пусть через сто, через тысячу лет, но глаза у них откроются.

Эй, народ, утри свои слезы, у тебя есть сыновья, которые не отдадут родные могилы наших предков джунгарам. Они разобьют врага вдребезги. Землю свою не бросай — осиротеет.

Разве вы когда-нибудь видели, чтобы проголодавшийся лев ел траву? Видели вы когда-нибудь, чтобы народ, имеющий храбрых жигитов на аргамаках, остался без савана, без погребения, как падшее животное?

Утри слезы и ты, вольная степь. Пока есть у тебя сын Жандос, он не отдаст врагу ни одной твоей пяди. И ты, быстроногий конь, не вешай свою голову, вон идет мой сын Жандос.

Не плачьте, люди. В ваших ушах свистят не вражьи стрелы, а степной ветер. Плакать буду только я, и то от радости, а не от горя. Я буду плакать, потому что мой сын Жандос вернулся. О, пусть засохшие мои глаза увлажнятся, слезы принесут облегчение, окаменевшее мое сердце смягчится. Ну, я заплакала, заплакала…»

И мать Айпара, рыдая, как та верблюдица, потерявшая своего верблюжонка, повернулась в сторону Мекки, раскрыла ладони и сказала:

— О аллах, не забывай о нуждах моего честного и безгрешного народа, да падет твоя благосклонность на него. Пусть потомки наши не ведают жадности, предательства, подлости и коварства. Аминь!

Кочевье двигалось на восток. Путь длинный, степь широкая, а жизнь коротка…

Перевод А. Кончица.

РАССКАЗЫ

СЛЕД МОЛНИИ

Люди решили: бедняга Киялхан с ума сошел. С вечера он думал: не уходило бы солнце. Но оно неизменно закатывалось. По утрам ему хотелось, чтобы день не занимался. Но все было напрасно — беспокойное течение жизни продолжалось без перерыва. Тревожная явь проникала в его тщетно устраняющееся сознание. И не сквозило ни лучика радости в душе, словно уже не ждал он от мира никакой новизны: та же заревая битва между светом и днем, борьба добра и зла, черного и белого, и это повсюду: в неизвестных далях мира и совсем рядом с Киялханом. А может быть, эта тревога объяснялась простым сожалением о собственной быстротекущей жизни, затерянной в жестоком мире средь сонма других жизней, без надежды на то, чтобы быть понятой и услышанной.

Итак, неизбежно наступало утро, восходило над горами, вырвавшись из плена темных ущелий. Солнышко, являвшееся по утрам с улыбкой и уходящее вечером со смущенным красным ликом, теперь щедро лило свой ароматный, как вешний воздух, яркий свет на все доброе и все злое без разбора. Такова была щедрость его души. И хлопотливая суета в маленьком ауле шла от самого его восхода до заката. Лишь ушастые жарганаты из зловещего рода летучих мышей висели целый день в пещерах, дожидаясь сумерек, чтобы отправиться на охоту.

Когда Киялхан шел к реке, желая умыться, его увидел учитель третьего класса Тойганбай, который дергался, как паяц, во дворе перед своим бревенчатым домиком. То нестарый учитель делал для бодрости утреннюю гимнастику Выпрямившись, он крикнул:

— Ки-аке-е, Ки-аке!

— …?

— Совхоз на помощи зовет, пойдем, не пойдем?

— Можно и пойти, — отвечал Киялхан.

— А ну их! Еще понравится, привыкнут, начнут каждый день таскать, — возражал Тойганбай. — Эй, махнем ка лучше к табунщикам! Кумысу до отрыжки надуемся.

— Кумысу и на работе дадут…

— А, дрянь какую-нибудь! Водой разбавят.. Ну в общем ты как хочешь. А мне на покос идти нельзя. Лень матушка не пускает. Гы-гы! — заржал Тойганбай.

В небольшом горном ауле, скученном, как Стожары, была начальная школа, и Киялхан, закончивший философский факультет, работал здесь учителем. Приехал сюда в прошлом году к дяде, который разыскал его через газету, да так и не вернулся в город. Не сказать, чтоб прикипел к объявившейся родне, без которой он прожил тридцать лет, да и родня ли ему эти чужие люди… Но ошеломило его и зачаровала мощная красота гор, захотелось остаться. И еще — здесь можно было погружаться в пучину мыслей сколь тебе заблагорассудится, никто не мешал, никому не было до него дела. В городе об этом только и мечтал молодой выпускник философского факультета, в суете и неустроенности бытия, одиноко живя в крошечном домишке, который он снимал у кого-то, и тут прочел газетную заметку, где назывались его имя и фамилия. Киялхан поехал в аул, не мучаясь сомнениями. Разыскивал дядя пропавшего во время войны племянника.