Человек-Олень

Действительно, уж если не смогли освободить из плена близнецов два отряда мужчин, то ему нечего об этом и думать. Решиться на это — все равно что броситься с закрытыми глазами в бездонную пропасть. Но, даже если ему удастся выкрасть детей, сможет ли он догнать родное кочевье, неустанно стремящееся на восток? Даже если он и отыщет кочевье по следам, сможет ли он привезти живыми двух близнецов, которые еще кормятся грудью? Чем он их будет кормить в дороге? Нет, он пустился на безумные дела, даже взрослому такое не под силу, что уж говорить о нем, о ребенке? Как ему совершить невыполнимое? Ответ на это в густом тумане.

А вдруг все-таки выпадет удача, тогда не безумный ли это героизм?

Жандос остановил коня и кое-как слез с лошади. Он понял, что дорога его победила, нет даже сил ступать прямо, все тело ноет, и его шатает, как больного. А может, он и на самом деле заболел?

Жандос прилег на огромный плоский камень и посмотрел на небо. Оно было синее и бездонное, как океан. Ему захотелось пить. Несколько раз он пытался встать, чтобы подойти к лошади и напиться из бурдюка, но не смог, не было никаких сил. Ночной переезд отнял их без остатка. Жандос закрыл глаза, но от этого они у него почему-то заболели. Тогда он стал смотреть в одну точку на небе, будто пытался проткнуть его взглядом и увидеть за его шелковой голубой тканью свою судьбу. Но на небе не было ничего, кроме каркающих ворон. Как будто они держат его судьбу и жизнь в своих черных когтях, единственные владельцы этой окрестности. Даже грифов не было видно.

Жандос подумал о своей матери и вспомнил ее слова «Смотри не заблудись, сынок, на обратном пути, по до роге оставляй кучи камней, мы тоже на своем пути оставим тебе знак». Жандос вскочил и стал торопливо собирать камни, потом снял с вороного седло и стреножил его. От всех этих трудов он вспотел и устал. Снова захотелось прилечь, он лег на плоский камень и задремал.

5

Когда Жандос открыл глаза, то увидел перед собой оскаленный человеческий череп, который смотрел на него пустыми глазницами. От страха он опять забылся на мгновение, а когда очнулся, то решил не открывать глаза. Но тело не всегда подчиняется воле, не каждый умеет управлять своими эмоциями. У Жандоса появилось нестерпимое желание снова открыть глаза. И он помимо воли сделал это, стиснув зубы. И снова увидел оскаленный череп. Тогда Жандосу пришло в голову, что он попал к Манкуру и Накуру, ангелам смерти, которые первыми приходят на допрос к мертвецу. Он полежал немного, ничего не понимая, потом решил, что все это ему только снится.

Перед глазами стоял какой-то желтый свет, будто весь мир вдруг высох и пожелтел. И родители его с желтыми лицами почему-то сидели на ослах задом наперед, рассердились на него и уезжают прочь.

У него зашумело в ушах, и кто-то спросил:

— В каком ухе звенит?

— В левом, — ответил Жандос и сам спросил: — Кто обо мне плохо думает?

— Твоя мать.

— Нет-нет, она лучше убьет меня, но никогда не станет хаять. Я не верю тебе.

Вдруг послышался чей-то хохот, потом ржание вороного, и Жандос подумал: «О аллах, да ведь это ржание моего коня. Бедное животное, наверное, совсем проголодалось. Нет, нельзя мне больше лежать, надо ехать. Впереди еще очень длинная дорога, а позади осталась мать, благословившая меня. Меня ждут двое близнецов, я их должен освободить. Но чу! Опять этот хохот! И я не могу открыть глаза».

И лучше бы он не открывал своих глаз. Перед ним стояло четверо джунгаров, и один из них держал на палке голый человеческий череп. Как только он приходил в себя, ему показывали череп и хохотали над его страхом. Жандос понял, что попал в руки врагов.

Джунгары долго смеялись над ним, над его беспомощностью. Потом один из них схватил его и толкнул прямо через костер к своему товарищу. Тот переправил его к третьему, третий швырнул его в жесткие лапы четвертого. Жандос истошно кричал, когда жгучее пламя костра охватывало его. Но не аллаха он призывал на помощь, а мать Айпару. Наконец сознание отказалось ему служить — и он впал в беспамятство…

Наверное, это длилось недолго. Он открыл глаза и увидел хмурое зловещее небо, которое заслонили тысячи каркающих ворон. Небо как будто опустилось на него вместе с воронами. Но вдруг сверкнула молния и загремел гром. Потом перед глазами у него опять сверкнуло, мир побелел и погрузился в зеленоватый волчий свет. Была это молния или что-то другое, сначала Жандос не понял. Потом он вдруг понял, что лежит посреди костра, живьем горит в огне врага. Оказывается, джунгары завернули его в кошму и бросили в костер.

Между тем степь разбушевалась. Снова прогремел гром, сверкнула молния, вороны вдруг исчезли с неба. Ударил тугой порыв ветра, и упали первые тяжелые капли дождя. Джунгары, которые подбрасывали в костер дрова, забеспокоились, побежали к своим коням, волоча за собой кривые сабли. Сели на лошадей и ускакали, забыв о своем пленнике. Может быть, они подумали, что с ним все кончено.

Дождь хлынул рекой. Его спор с огнем, в котором лежал Жандос, был недолог. Потоки воды сокрушили пламя. Весь мир будто смеялся и ликовал: «Эй, парень, это не последнее твое горение, в твоей жизни будет еще немало костров, но кому суждено утонуть или пасть от руки врага, никогда не сгореть в огне».

В голове Жандоса проносились картины прошлого, он мог разговаривать сам с собой, ведь для этого даже не обязательно шевелить губами: «Помнишь, мама, ты сама рассказывала, что Чингисхана мать кормила мозгом из берцовых костей, и он покорил весь мир. Ты же меня не кормила так, я не высасывал мозг из костей. Ты меня кормила белым как снег молоком. Ты решила, что я уже не мальчишка, и не побоялась отправить в самое логово врагов, чтобы вызволить из беды детей, которых не смог освободить целый отряд батыров. Ты мне доверила важное дело. Но это доверие не освобождает меня от прощания с тобой. А ведь я сейчас прощаюсь с тобой. Мама, ты святая, и я думаю, что ты давно предчувствовала эту беду, которая случилась со мной…

Ох, какой же тяжелой была зима прошлого года, в октябре уже по колено лежал снег. А ты успокаивала перепуганный и голосящий народ свой. Оказывается, ты еще осенью знала, что наступит джут. Ты ведь еще ранней осенью предупреждала об этом людей и заставила всех построить теплые дворы для скота. Были, конечно, и такие, что не поверили тебе, махнули на твое пророчество рукой. Все-таки половина тобыктинцев сплела теплые кошары и стала держать в них овец. Я хорошо помню эту зиму, когда мы держали овец в кошарах и кормили прутьями. Кинжал и острое копье отца были бы здесь бессильны.

Помнишь, мама, как народ посылал проклятия затянувшемуся бурану и преклонил перед тобой колени за то, что ты спасла скот.

Как-то ты, гордо ступая, вышла на улицу и долго смотрела в сторону Мекки, потом повернула лицо навстречу холодному ветру и сказала: «Желчь у мороза лопнула — значит, теперь пойдет на потепление. Небо очень голубое, горизонт отодвинулся». Ты попросила привести вороного с лысиной жеребца, внимательно осмотрела его со всех сторон и велела пустить в косяк кобылиц. Какое-то время он ходил среди них, обнюхивал, потом угнал всех в степь. Ты посмотрела на уходящий в степь косяк и сказала, сверкая глазами: «Ну, мой народ, сегодня же выезжайте в степь. Чтобы ни одного человека не осталось в оврагах и низинах, ни одной скотины. Завтра около полудня будет наводнение. Вода сметет все».

Все, что ты сказала тогда, сбылось. Люди поднялись на возвышенные места и спаслись. Назавтра поднялось жгучее солнце и стало так припекать, что безмолвная степь, спящая под белым снеговым одеялом, вдруг проснулась и забурлила, как человек, истекающий потом, который льется, бежит ручьями по всему телу. И уже вечером степь почернела. Когда мы глянули с холма на вчерашнюю зимовку, то увидели на месте ее одну только бурлящую, мутную воду, которая несла на себе всякую всячину: сломанные колоды, короткие уыки, старые остовы крыш, отощавший скот, который не смог уйти вместе со всеми и был брошен. До утра бушевала вода в реке Олжай, сметая все на своем пути. Если бы не ты, что стало бы с народом? Кто-то испугался твоему ясновидению, а некоторые прослезились от чистого сердца.