А ты где был в семнадцатом году?

Если же грядущее было бы от меня скрыто, как и от всех простых смертных, я бы, конечно, твёрдой поступью шёл в первых рядах строителей нового мира. И если конкретней отвечать на вопрос, за­данный в заголовке, я, естественно, был бы там, куда послала бы пар­тия.

Никто, насколько мне известно, не проводил подобных социоло­гических исследований, да и вряд ли они возможны, но есть у меня подозрение, что такие, как я, составили основную массу ломовых эн­тузиастов очистительной бури. И уже к концу двадцатых оказались почти поголовно вычищены за верность и искренность, обернувшиеся не тем, так другим уклоном.

С одной стороны, простонародная рабоче-крестьянская закваска ещё никуда не делась. Любое начатое дело должно быть хоть кровь из носу, но сделано, и сделано хорошо. Грядку вскопаешь, а уж тогда во­дички попьёшь; пока не вскопал, даже присесть нельзя, совестно, стыдно, зимой ведь жрать будет нечего. Навоз — не грязь, навоз — соль земли, навозом не брезговать, а дорожить надо, без него землица беднеет. Сложный станок драгоценней человека, потому как запчасти к нему в нашем отечестве поди достань, а бездельников вона скока без толку по улицам шляется! И главное: если ты сам не сделаешь, никто за тебя не сделает. Хоть в три смены, хоть в четыре... Помните, как хрипел Урбанский в фильме «Коммунист»? «Людям хлеб нужен, по­нимаете? Хлеб!»

С другой стороны, именно на первое — ну, пусть полуторное — поколение горожан с наибольшей силой обрушивались интеллигент­ские искания и мечтания, и если уж превращали в неофитов, то в пусть сколь угодно добрых, а всё равно фанатичных. Сосьялизм! Все­мирное братство! Стремление к культуре неизбежно пропитывало их иллюзиями культуры раньше, чем самой культурой. У них не было здорового скепсиса потомственных благородных, а социальное нера­венство прессовало и кошмарило их куда сильней, чем гогочек, легко и без особых угрызений бросающихся, при их-то боннах и гувернёрах, от одной идейной крайности к другой.

Да и ведь и правда не продавить было ничего доброго и полезно­го сквозь толщу зажравшихся, спящих с открытыми глазами на рабо­чих местах пузанов в эполетах! Говорить они все были мастаки — а страну кособочило, лихорадило, несло вразнос! К началу века огром­ная империя застряла как булыжник на стремнине — да, время от времени её бестолково перекатывало то одним боком по течению, то другим, но история стремглав неслась мимо, а она лишь взбивала в ней пену.

По совести-то говоря, большевистский рывок в светлое будущее, в отличие от сосяьлизма интеллигентской болтовни, не был пустой демагогией.

В декабре 21-го года, ещё кровь Гражданской на полях не про­сохла, впервые в России были получены высокообогащённые препа­раты радия. Кругом — голод, холод, банды... В 22-ом стараниями и под началом академика Вернадского создаётся Радиевый институт. Вернадский носился с этой идеей много лет. Ни у царя в его пресло­вутой «России, которую мы потеряли», ни у позорных временных временщиков до таких глупостей руки не доходили.

По Арктике, буквально вдоль нашей береговой линии и далее на север кто только не плавал, от Норденшельда до Нансена. Всем нужен был короткий путь из Атлантики в Пасифик, и у всех глаза горели от мечты достичь полюса. Только самой России это было отчего-то не нужно. Долго лейтенант Седов — кстати, тоже горожанин в первом поколении, сын рыбака из области войска Донского — обивал пороги бесчисленных важных, хорошо финансируемых и отменно питаю­щихся императорских учреждений: дайте на экспедицию хоть сколь­ко. Нет, не давали. План экспедиции абсолютно фантастичен, Россия не заинтересована в полярных авантюрах. Ну, понятное дело: по вече­рам чиновники под коньячок благодушно беседовали о турецких Про­ливах. В итоге объявили через газеты сбор пожертвований. Всё, что смогла необъятная, ломящаяся от богатств Россия выделить как госу­дарство — это десять тысяч рублей, что пожертвовал лично государь как частное лицо. Примерно столько же дал Шаляпин...

Курская магнитная аномалия, самый большой в мире железоруд­ный бассейн, открыт был в 1883 г. Предварительные вялые исследо­вания тянулись ни шатко ни валко чуть ли не четверть века — и так и остались втуне. Изучение и разработка всерьёз начались в 1923 году по прямому указанию того самого Ленина, на чьи памятники всякому порядочному человеку, как известно, непременно надо, проходя мимо, плевать, потому что он был враг интеллигенции.

И так — что ни возьми.

Конечно, по мере сил я был бы среди тех, кто мочил косную ту­шу империи в сортире и строил будущее. Потому что в конечном счё­те только это и оказалось действительно для России, в отличие и от прекрасных и яростных речей о мировой революции и братстве не имеющих отечества пролетариев, и от разудалых белогвардейских тостов за единую и неделимую. Есть даже отличная от нуля вероят­ность, что я выжил бы и на старости лет увидел какие-то плоды своих трудов. А что лежало бы у меня к тому времени на совести — я нико­му бы не рассказывал.

Но так ли, этак ли, в эмиграцию ли или в стройные ряды трудя­щихся, но я бы хотел, чтобы в семнадцатом мне было двадцать три.

Почему?

Очень просто.

Потому что сейчас мне шестьдесят три. И я точно знаю, что при любом раскладе двадцать три — лучше.