Час таланта

Было четырнадцать часов тридцать минут.

Григорий Иванович трудился в полную силу. Рабочий, отдавший свой пневмомолоток, ассистировал ему, как умел: принес жестянку с водой, чтобы скульптор мог охлаждать шпунт, успокоил бригадира, который, вернувшись с перерыва, поднял хай, что компрессор работает не по назначению; сгребал с мостков осколки мрамора. Непонятно, проникся ли он таким же, как и Кнышко, настроением или просто видел, что старается человек вовсю, отчего и не помочь!

А Григорий не замечал ни времени, ни того, что делалось вокруг. Он дрался с камнем за Лицо, за девчат-сборщиц, дрался умно и точно разя то лишнее, что скрывало почти видимые дорогие черты.

Рассадили... шапочки для стерильности... шептал он одними губами, меняя позиции и напрягая тело для ударов. Пропуска, конвейеры, режимы. А каждая Мона Лиза, каждая Мадонна, только не написанные! Каждая Ассоль и Наташа Ростова, леди Макбет или Катюша Маслова только не рассказанные, не воспетые!.. Они могли бы не хуже и любить в полную силу, и страдать, и жертвовать. Они не хуже!..

И этот шепот был как крик идущего в атаку.

После пневмомолотка он взялся за киянку, потом пошел в дело скарпель. Когда выделывал левую сторону Лица, щеку и скулу, движения замедлились. "Не так надо, не так, протестовал в нем опыт хорошо набившего руку гарпунщика, височная кость не так идет. И надбровие не по анатомии... а тем самым и не по жизненной правде!"

Григорий остановился, отошел к краю помоста: да нет, все верно! Лицо выражало мысль и неправильностями тоже. "К чертям эти черепа из учебников, унылое педантство!" Он вернулся к работе, уверенный, что делает верно, и получится хорошо.

Потому что выше правды Мысль... шепнул он, нанося осторожные и сильные удары по камню. Выше правды талант, сила его сила созидания!

И вышло хорошо весьма!

...Как раз кончилась смена. Работницы повалили из цехов, торопясь по делам, по домам. А другие шли к проходной на вечернюю. Но все останавливались у Лица, замолкали, смотрели. Новые, появлявшиеся с проходной или из ближних улиц с оживленными разговорами и смехом, тоже останавливались, смолкали, смотрели. Необычна была эта тишина.

Обессиленный Григорий сидел в сторонке, на пачке тротуарных плит, смотрел на небо и деревья, на здания, компрессор, на толпу около его скульптуры. Только на работу свою он не смотрел, боялся, хотя и знал в душе, что не показалось ему, действительно вышло хорошо.

Автор не берется описать созданное скульптором. Ну, девичье лицо в санитарной шапочке на мраморных волосах, полупрофилем выступающее из глыбы. Если подходить со строгих позиций, то скульптура вроде не завершена: ни бюст, ни барельеф, трудно определить даже, где кончаются линии лица и начинаются вольные изломы камня. Но и в этой незавершенности был свой смысл, что-то от рождающейся из пены Афродиты... Что еще опишешь словами: габаритные размеры? Если бы то, что художники выражают линиями и красками, музыканты звуками, актеры движениями и интонациями, если бы все это было четко переводимо в слова, искусство утратило бы смысл. Но оно живо и жить будет вечно, потому что выражает мысли и чувства тоньше слов и не сводимо к ним.

Вряд ли и работницы пытались оформить словами впечатление от скульптуры. Они просто смотрели и каждая что-то поняла о себе.

"Все, пора уходить, Григорий Иванович поднялся с плит. Ныне отпущаеши..." Он протиснулся к мосткам, собрал раскиданный инструмент, сложил в чемоданчик.

Это вы сделали?

Он обернулся. Девушки смотрели теперь не на мраморное Лицо, а на него. Спрашивавшая подошла ближе. У Кнышко сбилось сердце: лицо ее строгое и нежное было похоже на то, что изваял он. Григорий Иванович оставил чемоданчик, распрямился.

Это вы? повторила она.

Да... вроде я, с неловкой улыбкой промямлил Кнышко, сроду не терявшийся перед женщинами.

Девушка приподнялась на цыпочки, обняла Григория теплыми руками и крепко, по-настоящему, как знающая и любящая его женщина, поцеловала; никогда ему не был так сладок женский поцелуй. Потом растрепала ему волосы над лбом и ушла, смешалась с другими. В глазах у скульптора все расплылось, он отвернулся. Что-то я сегодня слаб на слезу... Григорий Иванович глубоко вздохнул, подхватил чемоданчик и пошел прочь.

Но не сделал он и десятка шагов, как его окликнули.

Товарищ Кнышко! это нагонял расстроенный и озабоченный замдиректора Гетьман. Григорий Иванович... я, конечно, понимаю: творческая индивидуальность, самовыражение натуры и все такое но ведь это что же получается?! Согласно договору вы подрядились исполнить из мрамора полновесную статую работницы, так сказать, в полный рост. Руки, ноги, корпус... и модельки такие показывали нам. А сделали-то что?! он драматическим жестом указал на Лицо.

Григорий спросил сочувственно:

Не комплект?

Именно что не комплект, задиристо вскинул голову Гетьман. Не соответствует пункту три!

Да это я не по договору, а так, улыбнулся скульптор. Вон для них. А от договора и вознаграждения я отказываюсь.

Вот те на! замдиректора даже приподнял очки. Как же так?

И Григорий в новый миг просветления увидел перед собой не величественного администратора, а захлопотанного и сбитого с толку старика.

По складкам и морщинам на лице Гетьмана, по взгляду выцветших серых глаз, по тонким сухим губам, по редким, просвечивающим в лучах низкого солнца волосам скульптор прочел, что нету у него личной жизни, поскольку дети выросли, разъехались, обзавелись семьями и подзабыли родителя; что посему служебные дела для него последнее пристанище личности, отступить от них значит потерять себя; только этим он и держится, этим сокрушает темное стариковское одиночество, а, оставшись не у дел, сразу помрет; что он угрюмо привык к тому, что его не любят, не понимают и не стремятся понять, а лишь боятся. "Как его зовут: как имя-отчество? попытался припомнить Кнышко. А то все Гетьман да Гетьман". Но не вспомнил.

Эх, папаша! он обнял ошеломленного зама за худощавые, по-стариковски сухие плечи. Что договор, что все сделки! Живем-то мы на земле не на договорных началах, а так, по милости природы... Трудно вам, папаша? Ну да что ж надо держаться. Надо жить! И, не зная, как еще утешить старика, Григорий покрепче прижал его, отпустил и пошел не оглядываясь.

Гетьман смотрел ему вслед, неровно потягивая носом воздух и моргая морщинистыми веками.

Сынок, сказал он тонким голосом, сыно-ок...

7. "НЫНЕ ОТПУЩАЕШИ..."

...Малыш катил по аллее на трехколесном велосипеде. Посмотрел на солнце и чихнул так, что вокруг носа возникла на миг игрушечная радуга. Помотал головой от удовольствия, снова закрутил ногами.

...Парень и девушка шли впереди Кнышко по бульвару. Парень что-то сказал. У девушки от смеха напряглась спина.

...Две машины встретились на равнозначном перекрестке: "Москвич" выехал с Трегубовской, грузовой ЗИЛ с Космонавтов. Затормозили опешив. Грузовик рыкнул мотором. "Москвич" тоже рыкнул да так, что окутался синим дымом. ЗИЛ поднатужился, рыкнул еще страшней. Порычав друг на друга, машины разъехались.

...Штукатурка на здании "Сельхозтехники" осыпалась внизу, обозначив контуры бычьей головы с устремленными на врага рогами-трещинами. "Все-таки не профиль, мимолетно подумал Григорий. Впрочем, я мог бы и такое вырезать из черной бумаги".

У него, несмотря на усталость, сохранялось состояние предельной наполненности, в котором любой намек на образ порождает образ, любой намекающий звук вызывает в памяти мелодию. Мир был полон всем этим, мир был интересен. Тысячи раз прежде Кнышко видел, как чихают дети, смеются девушки, порыкивают друг на друга машины, дыры в штукатурке и многое другое, а все будто не видел. "Прохлопал, что называется, сорок лет глазами!"

Он второй час слонялся по улицам без всякой цели. Собственно, цель была: сохранить это радостное чувство наполненности жизнью, чувство раскованности, свободы, соразмерности всего сущего. А для этого не надо возвращаться домой. Скульптор и думать не хотел, что пора идти домой. Он чувствовал себя мальчишкой, удравшим сразу и из школы, и из дому от всех обязанностей. "Будьте как дети" это ведь не зря сказано.