Пойми и прости

Я осталась с Джеком.

– Хочешь, уйдем? – спросил он, когда Эми поднялась по лестнице и выскользнула на улицу, исчезнув в ночи. – Я знаю одно место, которое тебе необходимо увидеть.

– Я устала, Джек.

– Устала от меня или просто устала?

– Не от тебя.

– Тогда место, которое я должен тебе показать… Раф помог обозначить его на карте. Нам придется искать его вместе.

Ему удалось смягчить меня. Скоро наступит утро, улицы наполнит аромат кофе и выпечки, я в Амстердаме, впервые в жизни, но едва держалась, чтобы не сомкнуть глаза. Я сама не знала, чего хотела, хотя одного хотела наверняка – быть рядом с Джеком.

– Совсем скоро рассвет, – заторможенно сказала я.

– Что лишь приукрашает ситуацию.

– Я скажу Констанции, что мы уходим, – сказала я и встала.

Я приняла решение, не зная, что принимаю решение. Джек позвал официантку и оплатил счет подготовленными заранее деньгами, пока я объясняла Констанции план.

– После Второй мировой войны мой дедушка направлялся домой, но это заняло довольно много времени. Около трех месяцев, а может, даже немного больше. В какой-то степени виной этому были разрушенная Европа и отсутствие надежного транспорта, но он решил пойти в обход. Именно так Раф сказал, когда я рассказал ему эту историю. Мой дед не особо любил говорить об этом. Каким-то он был скрытным, словно чувствовал свою вину. Но он вел дневник, и я теперь его исследую. Ты спросила, чем я занимаюсь, – вот чем, – сказал Джек, повернувшись ко мне. – Возможно, звучит как «ничего важного», но это важно для меня. Я пообещал себе это сделать и теперь выполняю обещание.

Мы гуляли около получаса, и улицы действительно заполнил аромат кофе и выпечки. Солнце еще не встало, но темнота отступила, потеряв свою власть. В окнах и каналах замелькали розовые блики, но отчетливо разглядеть что-либо было по-прежнему трудно. В окне одной квартиры, под фонарем, мы увидели кота. Он тоже взглянул на нас, наклонился и принялся вылизывать свою лапу.

– А чем ты занимался, прежде чем начал исследовать его дневник?

– В основном журналистикой. Менял мир к лучшему. Так ведь говорят? Я окончил Вермонтский университет, факультет связи с общественностью. Даже не знаю, существует ли журналистика теперь, в эпоху интернета, но тогда это имело смысл. Окончив колледж, я устроился репортером в Вайоминге, в небольшой газете, рядом с хребтом Уинд-Ривер. Знаю, знаю, это далековато, но тогда я подумал, что смогу повлиять на общественность в небольшом городишке, тогда как в большом городе буду простым начинающим репортером без опыта. Я даже решил, что провинциальные газеты – передовая всей журналистики, но это уже совсем другая история. Это была прекрасная газета, и я писал все подряд, набивая руку. У меня был начальник по имени Уолтер Гудноу, такой старомодный журналист, которых теперь уже не сыщешь. Он нагружал меня работой, но помимо этого разрешал писать статьи от себя и помогал мне. Редактировал мои работы. Я тоже много редактировал, а еще заметил за собой тенденцию бесцеремонно высказывать свое мнение при написании работ, которые меня интересуют. Уолтер называл меня бунтарем, но на самом деле все было не настолько плохо. Я проработал там около трех лет.

– Почему ушел?

– Ну, я решил, что настал момент что-то менять. Уолтер тоже так считал. После того как случилось кое-что не очень хорошее, я решил взять перерыв. Сделать паузу в своем журналистском пути к мировому господству.

– И все это время ты вынашивал идею исследования дневника?

– Я не знал, с чего начать. Мне нужна была помощь. Кто-то, кто помог бы мне начать жизнь с начала. Моему деду пришлось сделать это после войны.

– Но ты ведь вернешься в журналистику?

– Таков мой план. Уолтер назвал это фантазией Кларка Кента. Ты журналист, но помимо этого ты Супермен. Если ты зависим от газет, то это на всю жизнь. Ничего тут не поделаешь.

– Мне нравится, что ты идешь по маршруту дедушки.

– На самом деле я просто посещаю самые главные точки, без особого порядка, но не думаю, что это столь важно… Я все болтаю и болтаю, а ты, наверное, проголодалась?

– Ты не болтаешь, но я действительно не отказалась бы от кофе и тоста. Это была долгая ночь.

– Как только встретим следующую пекарню, зайдем, – сказал он.

Но все было еще закрыто. Мы застряли где-то между веселой ночью и адским утром. Я все еще была пьяной и медлительной. У меня болели ноги, и я понемногу начинала переживать об Эми и Констанции. Мы и раньше разделялись в поездках, но обычно это случалось спустя несколько дней в новом городе. Все это было слишком быстро, слишком безрассудно, и я готова была сказать Джеку, что собираюсь взять такси и отправиться в хостел, но он нашел открытую пекарню. Это была просто дыра в стене, обычный прилавок, но когда пожилая женщина увидела, что мы заглядываем внутрь, то открыла дверь и впустила нас.

Мы сделали большой заказ. Три багета в бумажном пакете, два круассана, один шоколадный эклер, плитка шоколада и два дымящихся кофе. Джек заговорил с женщиной по-английски, но она ответила по-немецки. Он попытался сказать что-то по-немецки, и это довольно хорошо сработало: они беседовали пару минут, он спрашивал дорогу, после чего кивнул, ухватил меня за локоть и увел прочь.

– Пей свой кофе. Я знаю одно место, где мы можем поесть, – сказал он, заразительно улыбнувшись. Его явно переполняло радостное предчувствие. – Она сказала мне, как туда пройти. Мы уже близко.

Кофе был вкусным. Я вдруг поняла, что замерзла. Может, из-за голода, может, из-за алкоголя или марихуаны, которую мы курили, но по моей спине пробежал холодок. Джек раскрыл пакет и поднес его к моему носу. Попросил меня понюхать багет, чтобы никогда в жизни не забыть этот момент.

– Ни за что не подумала бы, что ты такой романтик, – сказала я, когда он убрал пакет. – Ты осуждал меня за чтение Хемингуэя, а сам-то куда хуже.

– Что противоположно романтику? Мне всегда было интересно.

– Наверное, циник. Человек, который знает цену всему и ничему не знает ценности.

– Ого, – сказал Джек. – Ты что, философствуешь здесь в четыре утра?

– Это не так уж и сложно, Джек Вермонтский.

– Ты ведь даже не знаешь моей фамилии, верно?

– А ты мою знаешь?

– Мэрриуэзер.

– Мимо.

– Альбекурке. Постлуэйт. Смит-Хиггинботом. Наверняка какая-нибудь двойная. Я угадал?

– Скажи мне свою, а потом я тебе скажу.

– Только давай без замашек Румпельштильцхена.

– Ты не можешь прожить и минуты, не сменив тему разговора, верно?

– Да и нет.

Он улыбнулся. У него была чертовски привлекательная улыбка.

– Давай оставим наши фамилии при себе, – сказала я. – Тогда тебе будет сложнее найти меня, когда ты безнадежно в меня влюбишься. Это будут увлекательные поиски.

– А вдруг я уже безнадежно в тебя влюблен?

– Слишком быстро. Обычно мужчине требуется полтора суток, чтобы понять, что он готов умереть за меня.

– Хезер Постлуэйт, точно.

– Кажется, ты меня куда-то вел?

– Ты все усложняешь. Джек и Хезер или Хезер и Джек? Какой вариант звучит более естественно?

– Хезер и Джек.

– Ты ведь сказала наугад.

– «Джек и Хезер» звучит как название магазина свечей.

– А что не так с магазином свечей? «Джек и Хезер» звучит эвфонично, и ты это знаешь.

– Эвфонично? Решил использовать латинское слово, изо всех сил пытаясь соответствовать более умному собеседнику?

Мы замедлили шаг. Прежде чем Джек ответил, я учуяла новый аромат. Он не был похож на запах каналов и круассанов, но это было что-то знакомое и приятное, что-то, что я точно знала, но не могла вспомнить. Джек улыбнулся, и я попыталась понять, в чем дело.

– Пойдем, – сказал он, и я пошла.

На здании висела вывеска: «Nieuwe Kalfjeslaan 25, 1182 AA Amstelveen». Запах исходил откуда-то из-за широкой, полукруглой, тяжелой черной двери с такими же тяжелыми металлическими деталями. Я ничего не понимала, а Джек улыбнулся и потянул ручку двери на себя. Скрипучие петли завизжали, словно в фильме о Франкенштейне. Джек приложил палец к губам и улыбнулся.