Страница 93 из 113
Он говорил это не в митинговом стиле, а задушевно и очень интимно.
…Если бы ввести в роман то, что говорил М. С., получилось бы фальшиво и приторно. А в жизни это было очень натурально».
Вероятно, тем, кто вершил тогда политику вообще и культурную политику в частности, было бы лестно все это услышать — и именно не на митинге, где все говорят, что положено, а вот так, интимно и задушевно. А может, наоборот? Может, власть презрительно бы скривилась? Экий, мол, сентиментальный дурак! И на что рассчитывает, наглец, — на полнейшую, видите ли, свободу!..
Дело не в том, как реагировал бы на излияния «Миши» некий конкретный носитель власти. Дело в том, что ей в целом, как таковой было невыгодно, чтобы ее любили. Надо было… Чтобы боялись? Это само собой, этого хочет любая власть, даже если скрывает и отрицает такое желание, — нет, было нужно, чтобы и сама по себе боязнь не сводилась к боязни наказания.
Нужен был ужас перед неопределенностью. Когда не знаешь, за что именно тебя могут выругать или даже убить.
Много и справедливо говорилось о том, как неграмотные следователи ГБ потрошили Николая Вавилова, Всеволода Мейерхольда, Исаака Бабеля, измышляя немыслимые, нелепейшие поводы их обвинить. Да, все верно, и когда, к примеру, допрашивали Даниила Хармса, писателя-заумника, принципиального абсурдиста, то, будто нарочно, абсурд допроса старался перещеголять хармсовскую заумь.
Уж, казалось бы, так логично и потому легко было бы обвинить в антисоветчине группу ОБЭРИУ, куда Хармс входил. Во-первых — группа, самопроизвольно и подозрительно обособившаяся от Союза советских писателей. Во-вторых, их заумный язык так напоминает шифр заговорщиков: зачем не пишут, как все? В-третьих… В-четвертых… Но следователь берется за невозможное — доказать вредительство там, где Хармс исправлялся. Переходил — или давал себе перевести — на платформу, приемлемую для общества.
Вот вещдок хармсовского вредительства:
Хорошо. Пусть это — сомнительная бесцельная игра словом, стремящаяся увести наших советских детей туда… В общем, куда-то не туда. Но я помню, как Самуил Яковлевич Маршак с гордостью и удовольствием рассказывал мне, что ему удалось уговорить Хармса сделать игру небесцельной, даже нравоучительной. И ведь вышло!
Чего же лучше!
Нет, поблажки не жди. Как сказал некий следователь арестованному писателю, который пытался указать на некоторые свои заслуги перед народом и государством: «Вы что, грамоту сюда пришли получать?» Вот и Хармсу предъявили — и заставили подтвердить, подписав показания, — как особый вредительский акт сочинение именно этого стихотворения. Такого, где он сделал отчетливый шаг в сторону нормальной советской литературы для детей.
«…Моя книжка „Иван Иванович Самовар“, — писал, вернее, читал и подписывал Хармс, — является антисоветской… В этой книжке мною сознательно идеализируется мещански-кулацкая семья с огромным самоваром — символом мещанского благополучия».
Вряд ли, подписывая этот бред, Даниил Иванович Ювачев, взявший себе затейливый псевдоним, сознавал с удовлетворением, что достиг наконец наивысшей формы абсурда…
Следователь мог быть совершенно неграмотен литературно и чрезмерно усерден, но, вольно или невольно, он подключался к той страшной и совсем неглупой игре, которая шла за стенами его кабинета в ленинградском Большом Доме.
Вот — уцелевшая, слава Богу, блокадница Анна Ахматова в феврале 1942 года пишет стихи, которые, кажется, даже безумный не обвинит в недостатке патриотизма:
И как откликается критик Тамара Трифонова? Эти стихи, утверждает она, аполитичные. Хуже — антинародные. Потому что в такое время, когда наш народ… Когда мы все… В такое время поэт заботится всего лишь о слове!
В 1944-м из-под ахматовского пера выходят строки, неспособные потрясти только камень:
Что скажет могущественный Александр Фадеев, любитель настоящей поэзии? А вот что: «Так барыня кличет своих дворовых».
Конечно, и тут причина охаивания на поверхности. У поэта, который раз навсегда признан чуждым, не может быть правильных чувств, совпадающих с патриотизмом всего народа. Если же правильность померещилась, отгони наваждение, любым способом докажи, что и тут притаилась чуждость. Вверься логике абсурда — именно так: у него, у абсурда, логика очень даже есть.
Известна история ареста и заключения Николая Заболоцкого. Чуть не сказал: удивительная история, но удивляться опять же нет оснований.
В конце 1937 года арестовали поэта Бенедикта Лифшица. Человек безусловно порядочный, он, обезумев от пыток, подписал показания о существовании троцкистско-бухаринской группы писателей, которая держала связь с троцкистским парижским центром через жену Ильи Эренбурга, выезжавшую за границу с мужем.
Роль главы группы антисоветчиков была предназначена Николаю Тихонову — вот как близко от топора находился будущий литературный вельможа.
Под прикрытием Тихонова, сообщал несчастный Лифшиц — пули, конечно, не избежавший, — «Ахматова долго протаскивала переиздания своих реакционных стихов, Мандельштам переиздавал в Гослитиздате сборник антисоветских произведений. …В стихотворном отделе „Звезды“, редактируемом непосредственно Тихоновым, появилась издевательская поэма Заболоцкого — „Торжество Земледелия“…»
Список врагов продолжила в своих показаниях и арестованная поэтесса Елена Тагер:
«Вокруг Тихонова Н. С. примерно с 1931 г. группировались антисоветски настроенные писатели: Заболоцкий Н. А., Корнилов Б. П., Добычин Л. И., О. Мандельштам…»
Судьбы всех четырех были решены или предрешены. Бориса Корнилова расстреляли. Добычин с отчаяния утопился. Мандельштама сгубили в лагере. Пошедший тем же путем Заболоцкий, конечно, ни минуты не сомневался, что уж Тихонова-то, определенного в главари, в живых не оставили. Пока в дальневосточном лагере на глаза ему не попался обрывок газеты «Правда», предназначенный на раскурку. А там — сообщение: Тихонов Н. С. награжден орденом Ленина.
Незачем говорить, что и Илья Григорьевич Эренбург не перестал выезжать за границу. Не тронули и его жену.
Что это?
Конечно, небрежность. Наспех и начерно состряпанное дело. Игра, которую потом, получив указание свыше (этого, дескать, пока не трогать), переиграли. Но в целом, в принципе — именно логика. Всегда должна быть готова почва для посадки, как нас учит или, по крайней мере, дает понять мудрый садовник товарищ Сталин.
Почву рыхлили и удабривали на всякий случай: